Волков решил разворошить осиное гнездо, — понимающе усмехнулся главред "Комсомолки". — А вы у него…

— … в роли мальчика, который тыкает в улей палкой. Вы не поверите, Аракдий Иосифович, эта аналогия за последние пару дней прозвучала раз пять, не меньше…

— То есть мы опубликуем ваше расследование, сдобренное ядрёным интервью товарища П., осы зажужжат и попробуют искусать нас до полусмерти, а Служба Активных Мероприятия выловит их — одну за другой, одну за другой…

— Возможно — еще до взлета. Возможно, наша публикация будет объяснением инсектицидных действий САМ, для широкой общественности. Жужжание-то будет не дай Бог никому!

— У меня один вопрос, Герман, — Ваксберг чуть склонил голову, оглядывая меня и как будто прицениваясь. — Вам не страшно?

— До чертиков, Аркадий Иосифович, — честно признался я.

— Ну и отлично. Работайте! Послезавтра встречаемся на факультете журналистики, через два дня — жду готовый материал. Оставим вам разворот. Фото есть у вас?

Я сунул руку в рюкзак и достал оттуда фотографии из Апсары — с табелями, вагоном, ящиками мандарин и всем прочим.

— Шикарно! — только и сказал главред. — С вами приятно иметь дело, Герман!

— С вами тоже, Аркадий Иосифович!

Как он меня сразу раскусил, а? Не стал давить авторитетом, давать ЦУ или лезть в душу — просто одобрил задачу, обозначил временные рамки. "Оставим вам разворот" — это значит, что если я налажаю, то подведу всю редакцию. Нет, они найдут что поставить в печать, но… Но это будет с моей стороны очень, очень недостойно. Я потеряю лицо, ту самую репутацию, которая, похоже, формировалась независимо от моих намерений и желания. Интересно было бы залезть моим нынешним коллегам в головы и узнать — каким они видят Геру Белозора?..

— Уже уходите? — спросил меня консьерж, когда я, гулко бухая ботами по ступеням, спускался вниз. — Так быстро?

— Р-р-р-работа! — развел руками я.

* * *

Чтобы ехать на Дзержинский, Волков прислал за мной машину. И с большим удивлением и даже с некоторой радостью, я увидел за рулем того самого подтянутого и приличного милиционера — уже в гражданском, которому передавал посылку с записями на вокзале Туапсе.

— Здравствуйте! — улыбнулся он. — А я вот… Тут…

— Рад видеть! И давно?

— Со вчерашнего дня. Вы — мое первое задание. Меня Ваня зовут, Степанов.

— Гера, Белозор! — протянул я ему руку, после того, как взгромоздился на переднее сидение "копейки".

— Да-да-да… А меня моментом перевели, я даже не ожидал. По щелчку пальцев! САМ — сила! Теперь поработаем…

Он и вправду был настоящим патриотом и энтузиастом, и готов был трудиться на благо социалистической Родины. Пока мы ехали, Ваня Степанов рассказывал о том, как ловил карманников на курортном побережье Черного моря, даже довелось пострелять… Глаза его при этом горели: эдакий сэр Ланселот Озерный советского пошиба!

— Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

— снова вспомнил Александра Сергеевича я и продекламировал вслух.

— Товарищ, верь: взойдет она… — подхватил Степанов.

Ай, какой молодец! И Пушкина он цитирует. Вот нравится мне это время: черта с два вчерашний милиционер годиков эдак двадцати трёх от роду в 2023 году вообще смог бы понять, что за дичь я несу…

— "Души" — это глагол, — не удержался я.

— Почему — глагол? — через зеркало удивленно глянул на меня Степанов. А потом понял: — А-а-а-а-а! Это как в картине "Три богатыря"!

— А там что? — настало мое время недоумевать.

— "Три" — тоже глагол. Повелительного наклонения.

Я заржал как идиот, Степанов тоже улыбался, довольный, что произвел на меня впечатление своим остроумием. Он и вправду впечатлил. Всё-таки Волков в людях разбирается. Вон, какого парня у туапсейского… Туапсёвого? Туапсинского? Черт бы их побрал… В общем, переманил к себе из милиции Туапсе в Службу Активных Мероприятий наш Великий Инквизитор парня весьма толкового.

Мне Ваню Степанова даже как-то жалко стало: просто представил вместо его искренней улыбки и открытого взгляда волчий оскал Василия Николаевича, который обязательно появится, проработай он на "человека с дубовым сердцем" годиков пять-десять…

* * *

Постолаки жил в добротном кирпичном одноэтажном доме на самой окраине Дзержинского.

Город был окружен несколькими деревнями, и кроме частного сектора состоял в основном из панельных многоэтажек, промзон, гаражных кооперативов и, конечно, Николо-Угрешского монастыря, который, по-хорошему, дал начало всему городу. И да, он не функционировал. Но использовали его здания и помещения по-Божески: там в разное время размещались начальная школа, летний городской детский оздоровительный лагерь, спортшкола, родильный дом, детская поликлиника, станция скорой медицинской помощи… Тут, наверное, и сам Дмитрий Иванович Донской, которого почитают чуть ли не основателем обители, повторил бы легендарное "Сия угреша сердце мое"! Это вам не спиртным торговать…

Я снова поймал себя на мыслях о истории, этике и архитектуре — это что, я устал быть журналистом? Пора снова — в архивы, или в археологическую экспедицию — в земле колупаться, или за преподавательскую кафедру? Была акула пера — да вся вышла? Ну, не-е-ет! Ещё не спето столько песен!

"Копейка" притормозила перед каменным (!) забором, Степанов вынул из подмышечной кобуры "Макаров", дослал патрон в патронник и сунул пистолет обратно.

— Мало ли… — прокомментировал он. — Я тут подежурю, снаружи. Если что — кричите, хорошо?

— Хорошо! — усмехнулся я, вспомнив очередной дурацкий анекдот.

Настроение было какое-то удивительно несерьезное. Покинув машину я прошел по пожухлой, мокрой траве к сияющей свежей зеленой краской металлической калитке и постучал. Шесть часов — рабочий день кончился, Маврикис Адамович должен был быть на месте…

Забрехали, надрываясь и натягивая цепи, жуткие чёрные псины, похожие на вурдалаков. Послышались голоса в доме, открылась дубовая дверь с подковой над косяком.

— Проходите! — раздался мужской голос с едва заметным акцентом. — Кобели привязаны.

И я вошел. Хозяин встречал меня в дверях: крепкотелый, смуглый старик, импозантный, с полным ртом белых крепких зубов.

— Это вы — Белозор? Пройдемте, поужинаем…

— Но…

— Не спорьте. Знаю — привезли плохие новости, так что сначала поедим как следует, чтобы аппетит не портить. У нас украинский борщ с пампушками и сало — подкопченное! — я был, честно говоря, шокирован таким приемом.

Маврикис Адамович провел меня на кухню, усадил за стол, улыбнулся молодой (лет на двадцать моложе его самого), статной, красивой женщине у плиты, взял в одну руку большую ложку, в другую — чесночную пампушку, зачерпнул красного, наваристого борща с густой жирной сметаной, и отправил в рот — с видимым удовольствием.

Грешен — не удержался и я, и принялся уписывать борщ за обе щеки. Черт