– А если не пройдет? – Саша отпрянула, почти оттолкнула от себя Надю, выпрямила спину; глаза у нее стали круглые, как у совы. – И вообще, зачем, скажи мне, вкладывать душу в то, что проходит со временем, а не кончается вместе с жизнью?

– Надеюсь, ты не веришь в вечную любовь?

– Только в вечную и верю, – хмуро сказала Александра и отвернулась.

– Вечной не бывает.

– Я не говорю – бывает или не бывает. Я говорю, что я в нее верю!

– Безумная ты, Сашка. Иногда мне действительно кажется, что тебя постигло безумие. Только я тебе вот что скажу: то, что у тебя с ним, это не любовь.

– Тогда что?

– А вот как в книжках пишут: испепеляющая страсть. Разрушительное чувство. Мара. Наваждение. Проклятие. Рабство. Ты же всегда была такой независимой, так дорожила своей свободой. Я хочу, чтобы ты снова стала свободной. Я не представляю тебя другой.

Саша откинулась на спинку скамейки, запрокинула голову, уставилась в небо.

– Сама хочу. Только не знаю пока, что с этой свободой делать.

Мимо прошла старушка, поскрипывая по снегу валенками в калошах, остановилась перед иконой Божьей Матери, перекрестилась несколько раз, кланяясь в пояс и нашептывая молитву. В эркерном больничном окне на втором этаже ярко светили операционные лампы.

– Представляешь, там сейчас кому-то ногу отпиливают, – сказала Саша.

Надя достала из сумочки пачку сигарет и протянула Александре. Молча закурили.

– А у тебя, слава богу, и ноги, и руки, и голова на месте, – сказала Надя после тягостной паузы.

– Это как я дочери своей говорю: вот ты кашу не хочешь есть, а две трети населения земного шара ежедневно недоедают.

Бабулька закончила молиться, достала из кошелки кусок белого хлеба и, отщипывая по крошке, стала бросать на утоптанный снег, подзывая птиц «гу-у-ли-гули-гули». Малиновое солнце опускалось за стены Петропавловской крепости.

Надя стряхнула упавший пепел с колен.

– Работать надо. Садиться и работать. Работа лечит. Обидно, конечно, что твою книжку рассыпали.

– Может, и хорошо, что рассыпали. У меня к ней много претензий. Правильно сказал мне на семинаре один пожилой литератор: «Пиздой, Саша, надо писать!» А я вот чем пишу, – она постучала себя пальцем по лбу. – И все герои моих опусов – мужчины. Это, видимо, бессознательная попытка изжить свой проклятый пол. Ты довольна, что родилась девочкой?

– Не знаю, – пожала плечами Надя. – Вообще-то я должна была родиться мальчиком. Ждали Митеньку, а не меня.

– Я тоже должна была родиться мальчиком, просто обязана. Отец, когда узнал, послал матери телеграмму: «Рита, как ты могла?» И всю жизнь называл нас с матерью дырявой командой. Смешно, правда? Жаль, что тогда УЗИ не было.

– Ну и что бы от этого изменилось?

– Многое. Родители бы смирились, что у них будут девочки, пока мы были еще эмбрионами. А так – представь, мы с тобой плавали в маминых утробах и слушали, как они там с умилением говорили: «О, Митенька наш ножкой бьет, видно, футболистом вырастет». Получилось, что мы появились на свет с программой половой ошибки. Тебе не приходило в голову, что мы… как бы это сказать?.. Стесняемся своего пола? Когда у тебя сиськи начали расти, ты стеснялась?

– Ужасно стеснялась. Особенно в бассейне.

– Угу. Вместо того чтобы гордиться. А я уже на второй номер, по-моему, тянула, когда мне на медосмотре в школе сказали, что пора носить лифчик. Помню, я передала сообщение маме. У нее было такое лицо, как будто я сказала скабрезность.

– Что ты хочешь от наших послевоенных матушек? Время такое было.

– Нет, все-таки мужчина относится к своему полу иначе. Мне Ванька Стрельцов как-то по пьяни сболтнул, что в школе на уроках физкультуры закладывал в трусы туалетную бумагу – ну то есть наворачивал ее на свое мальчиковое хозяйство, чтобы больше казалось.

– Да ты что! – всплеснула руками Надя и закатилась хохотом.

– Мужчина от рождения гордится тем, что он мужчина, он говорит: спасибо Господу, что не сделал меня женщиной. С другой стороны, он, бедный, еще более зависим от пола, чем женщина. Ты вообрази, вся их жизнь – самооценка, самоуважение – зависит от того, стоит или не стоит у них в нужный момент кусочек плоти. Не стоит – катастрофа, облом, позор, пойти и удавиться. Стоит, смог трахнуть женщину – значит, победитель, герой, гуляем. Бремя пола. Пестику – пестиково, тычинке – тычинково…

Надя никогда не думала о своем поле как о бремени – что дано, то дано, – хотя подсознательно чувствовала его непредпочтительность, старалась не выпячивать, не придавать главенствующего смысла. В конце концов, все – в первую очередь люди, а потом уже женщины и мужчины, полагала Надя.

Саша, сдвинув брови, продолжала отслеживать какую-то свою, вероятно, важную для нее мысль, настолько важную, что если Надя сейчас встанет и уйдет, то, возможно, Александра этого даже не заметит, а будет, глядя прямо перед собой, взывать к невидимому собеседнику, и распахнутые кисти ее рук, обтянутые черными перчатками, будут взлетать, как крылья крупной потревоженной птицы.

– …если вникнуть, то можно свихнуться от мысли, что человек задуман не свободным изначально, не самодостаточным, а зависимым от другого пола и должен жить с этой зависимостью, понимаешь?

Ах вот оно к чему свелось: к зависимости от другого пола – теперь Надя поняла. Саша наконец опустила беспокойные руки и спросила:

– Вот ты – чувствовала когда-нибудь страшную зависимость от другого пола?

– Ты прекрасно знаешь про опыт моих отношений с другим полом: он – невелик и печален.

Саша медленно покачала головой:

– Всех жалко, Надька. И женщин, и мужчин…

– Юру в Москве ты тоже пожалела?

– Юру? – Александра шмыгнула носом, задумалась. – Я даже не знаю… Может, это он меня пожалел?

– Саша, мне иногда кажется, что ты – дура, прости, пожалуйста.

– Правда? А мне кажется, что я – умная. – Она засмеялась, морщинки побежали от уголков ее глаз, и Надя, глядя на подругу, с облегчением подумала: живая, слава богу.

– Ты мне скажи, раз умная, зачем вообще Бог создал отдельно мужчин и женщин?

– Хороший вопрос задала нам конструктор Маркова Н. П. из города-героя Ленинграда…

– Нет, я серьезно.

– Ну, допустим, для единства и борьбы противоположностей. С единством – туговато, зато борьбы – сколько хочешь.

– Неужели не было никаких других, более щадящих вариантов, без «М» и «Ж»?

– «М» и «Ж» – вообще-то остроумный замысел. Пол – это единственный способ прорваться.

– Куда?

– Туда! – Саша показала пальцем в небо.

– Тебе обязательно надо куда-то прорываться, – сказала Надя. – А как-то спокойнее, без прорывов, нельзя?