Стало весело, легко, безгрешно. Вероятно, это и называют катарсисом.

Охрипшая, мокрая от пота, она наконец остановилась, перевела дыхание. Из зеркала, обрамленного старинной рамой, на нее смотрело человекоподобное существо, полу, безусловно, женского, немытое, нечесаное, только что сошедшее с Лысой горы. Александра замерла, прикрыла глаза и услышала, как внутри, где солнечное сплетение, где жизненный центр, тоненько, чисто звенит серебряный стерженек, ни с чем не сравнимый, верной тональности звук, смысл которого был понятен и восхитителен: «Я есмь! Я живая! И я буду!»

Она сбросила с себя остатки одежды, подошла к зеркалу вплотную, взглянула в лицо своему голому отражению, подбоченилась, щелкнула пальцами, сказала, четко артикулируя каждое слово: «Хрен вам в сумку, господа!» И шлепая босыми ногами, отправилась в ванную – отдирать потрепанную шкуру.

* * *

Перед концом работы, когда Надя уже собирала бумаги со стола и мысленно настраивалась на предстоящую встречу с Сашкой Камиловой, подошла молодая сотрудница с обиженно поджатой губой и сообщила, что ей неправильно начислили премию за последнюю северную командировку, а ведь они с Надеждой Павловной целый месяц работали там вместе, и это несправедливо. «Вместе работали» – сильно сказано. Надя угробила месяц, чтобы научить молодого специалиста, туповатого и ленивого, азам профессии – ползала в брюхе подводной лодки, объясняя принципы размещения радиоаппаратуры, карабкалась по тесным лестницам вверх – вниз, таская за собой нерасторопную девицу, и все не могла взять в толк, как эту самую Ларису с ее свежеиспеченным дипломом угораздило стать конструктором при полном отсутствии пространственного воображения. Так или иначе, девица находилась под ее неофициальным покровительством.

– Вам следует обратиться с этим вопросом к начальнику отдела, – сказала Надя. – Это, увы, не в моей компетенции.

– Я его боюсь, – призналась плаксиво Лариса, и подбородок у нее задрожал. – Может, вы с ним поговорите, а, Надежда Павловна? Мне сейчас так нужны деньги.

Хваткая, однако, отметила про себя Надя. Ей, конструктору со стажем, ведущей многострадальный проект уже два года, тоже необоснованно подрезали премию – прошлись наждачком по профессиональному самолюбию, – но просить за себя Надя бы ни за что не стала.

– Хорошо, Лариса, я попробую с ним поговорить, – согласилась она, – только надо дождаться, когда сотрудники уйдут, вы понимаете, надеюсь?

Финансовые вопросы следовало решать с глазу на глаз, в строжайшей тайне: не раз случалось на Надиной памяти, что, прознав про лишнюю десятку, накинутую кому-то в премию, сотрудники надолго переставали разговаривать с удачливым коллегой.

Прозвенел звонок, означающий конец рабочего дня, народ потянулся к выходу. К изумлению Надежды Павловны, жалобщица Лариса оказалась в первых рядах и через минуту уже исчезла за дверью, окончательно переложив на плечи «старшего товарища» заботу о своей премии. Комната быстро опустела, только начальник все еще разговаривал по внутреннему телефону. Надя взглянула на часы и занервничала. «Вы ко мне, Надежда Павловна? – спросил шеф, закончив, наконец, разговор. И быстро замахал руками: – Все вопросы – завтра утром, меня главный к себе требует». Досадуя на ушлую Ларису и ругая себя за «мягкотелость», Надя схватила с вешалки дубленку и побежала вниз по лестнице, чувствуя, что опаздывает.

Те, кто знал Надю Маркову, с редким единодушием отзывались о ней как об «отзывчивом человеке и надежном товарище». Сие свойство ее натуры, с одной стороны, обогатило Надину жизнь, с другой – изрядно подгадило. Ее радовало, что она может быть полезной и прийти в трудную минуту на помощь. Однако постепенно, с годами, забота о других, иногда совсем неблизких людях, вытеснила Надю из ее собственной жизни, и она уже не вполне понимала, чего хочет лично для себя. К тому же и окружающие, привыкшие к Надиному быстрому реагированию на чужие запросы, стали воспринимать ее участие в своих судьбах как само собой разумеющееся, обиходное действие, и даже обижались, когда Маркова не могла оправдать их ожидания. Лучшая подруга Камилова находила Надино добротворчество неоправданным саморасточительством, и они горячо спорили на тему «что есть добро». В последний раз, когда Надя вынуждена была отменить их встречу (надо было отвезти зарплату домой сотруднице, матери-одиночке, у которой заболел ребенок), Александра, не дослушав ее по телефону, недовольно бросила: «Опять поехала кому-то сопли вытирать!» Надя тогда обиделась и даже не позвонила Камиловой на следующий день в одиннадцать утра, как было между ними заведено, а только в половине первого. «Сашка, ну что ты на меня нападаешь, ты же тоже добрая!» – сказала Надя. «Неправда, я – не добрая, но иногда могу быть великодушной».

Они встретились у метро «Горьковская». Хотя виделись всего несколько дней назад, перед отъездом Саши в Москву, Надю неприятно поразило изменившееся, уменьшившееся в размере Сашино лицо с заметными некрасивыми впадинами под скулами. И когда она потянулась к ней и поцеловала в щеку, кожа показалась сухой и тонкой, будто под ней не было лицевых мышц. Надя уже была в курсе событий, связанных с Сашиной поездкой, – вчера долго говорили по телефону. Голос у Сашки был бодрый, слегка севший после «тувинского горлового», но именно бодрячковая приподнятось тона Надю и насторожила.

Они прошли по аллее Александровского парка, мимо окруженного забором старинного здания больницы – Института травматологии, – с мозаичной иконой Божьей Матери на фасаде. Икона обладала удивительным свойством: под каким бы углом ни смотреть на нее, глаза Богородицы, пронзительные и печальные, глядели прямо в очи путнику, будто читая в его бедном сердце, а прочитав, провожали долгим взглядом, посылая кроткое свое благословение. Давно облюбованная, обсиженная годами скамейка, изогнутая плавной волной, располагалась неподалеку от иконы и обращена была к парку, за деревьями которого, в самом сердце петербургского Серебряного века, возвышалась никого уже не удивлявшая мечеть с голубым куполом и двумя высокими минаретами.

Присели.

Зима была на исходе. Снег мягко оседал и светился голубым, истонченным светом. Хлопотливо, звонко перекрикивались птицы, в надежде на немедленное продолжение рода. Стояла Масленая неделя.

– Февраль. Достать чернил и плакать, – продекламировала Саша, издала тихий смешок и уронила лицо в песцовый воротник.

Надя взяла ее за руку.

– Тяжко тебе, Сашка?

– Да как сказать?.. Дырка вот тут, – она постучала себя ладонью по груди, – черная такая.

Надя поежилась.

– Саша, я понимаю: разрыв, больно… я про Мурата… Ты все правильно сделала. Ну не твой он человек! После каждой встречи с ним ты возвращаешься такой, будто из тебя всю кровь выкачали. В этом жизни нет.

– Мне иногда кажется, что любовь вообще несовместима с жизнью. А в отсутствие любви жизнь невыносима, абсурдна, понимаешь, белка? – Она ткнулась лбом в Надино плечо.

Надя обняла ее голову, прижала к себе.

– Родная моя, потерпи, переболит. У тебя есть семья, дом, Танечка твоя, светлый ребенок… Я, в конце концов. Дай время, Сашуля, пройдет.