на берегу Темзы воздвиглось здание величественнее того приюта, который пышный Людовик устроил для своих солдат. Каждый, читающий надпись, которая идет по фризу зала, заметит, что Вильгельм не присваивает себе никакой доли признательности за эту мысль и приписывает свою заслугу одной Марии. Если бы король дожил до окончания этого сооружения, поставлена была бы статуя истинной основательницы госпиталя на лучшем месте того двора, который представляет два купола и две изящные колоннады тысячам непрерывно проезжающих мимо этого двора по царственной реке. Но эта часть плана осталась неисполненной, и лишь немногие из людей, смотрящих на первый из всех европейских госпиталей, знают, что это — памятник добродетели кроткой королевы Марии, любви и скорби Вильгельма и великой Ла-Гогской победы»[181]. По преданию, Петр так был восхищен этим зданием, что будто бы при свидании подал совет королю Вильгельму перенести свой дворец в Гринвич, а королевский дворец отдать под госпиталь. «Однажды, — повествует Штелин в своем рассказе, озаглавленном „Замысловатое слово, сказанное Петром Великим аглинскому королю Виллияму“, записанном со слов английского посла в Петербурге лорда Рондо, — проводив утро в рассматривании великолепного здания и преизящных учреждений Гренвигского гошпиталя для отставных матрозов, обедал он с королем Виллиямом. За столом спрашивал его король, как показался ему Гренвигской гошпиталь? „Чрезвычайно хорош, — ответствовал сей монарх, — и даже столь хорош, что я бы советовал вашему величеству оной взять для вашего дворца, а дворец ваш очистить для живущих там матрозов“»[182].

7 апреля, как значится в «Юрнале», «был десятник у корабельного баса». Кто обозначен этим названием, инспектор ли флота сэр Альтон Дин, просвещавший Петра по вопросам судостроения, или какой-либо из дептфортских корабельных мастеров и кто именно, сказать невозможно. Дни 8 и 9 апреля посвящены были поездке в Оксфорд: «апреля в 8 день за 4 часа до полудня (в 8 часов утра) поехали в Оксфорт». Современник этих событий так описывает Оксфорд и его знаменитый университет: «Оксфорт начальной город в провинции того ж имени; лежит на реках Изи и Сеирвельде, 47 англинских миль от Лондона. Величина его средняя, но построен изрядно и люден, и имеет славной университет, который в 880, или 890, или 895 году королем Алфредом основан; тут есть славная библиотека (именуемая Бодлеанская, по имени первого ее собирателя и устроителя Томаса Бодлео); также есть бископ под Кантебургским архиепископом; есть там 18 коллегий, в которых да еще в сед-ми других домах, зовомых Галсы, студенты живут под жестоким правлением; да, кроме их, еще 1000 других школьников, которых питают и одевают из некоих доходов, и имеют они для забавы изрядные сады и аллеи; одеяние ж их единообразно, но отменно от других. Сей город имеет свободу двух депутатов в парламент посылать; и университет его имеет такую ж свободу, которой также двух депутатов туда отправляет»[183]. Вернулись из Оксфорда, по известию «Юрнала», «в 9 день в полночь», неясно, в полночь с 8-го на 9-е или с 9 на 10 апреля, — вернее последнее, — «зело довольны тем путешествием», добавляет гюйсеновская редакция «Юрнала», сообщая о вынесенном впечатлении.

11 апреля вечером царь возил Ф. А. Головина на яхте в Вулич. 13-го, как гласит «Юрнал», «был десятник с Яковом Брюсом в туре, где денги делают», т. е. в том отделении Тауера, которое было занято монетным двором. Выделка монеты привлекла к себе внимание Петра, и он еще дважды посетил монетный двор в Тауере.

Незадолго перед приездом Петра в Англии была проведена крупная монетная реформа, имевшая целью положить конец злоупотреблениям с монетой, от которых страдала страна. «До Карла II, — пишет Маколей, — наша монета чеканилась по способу, остававшемуся еще от XIII столетия. Эдуард I (1272–1307 гг.) вызвал искусных мастеров из Флоренции, которая в его время была то же сравнительно с Лондоном, что во время Вильгельма III Лондон был сравнительно с Москвой. Много поколений инструменты, введенные тогда в наш монетный двор, продолжали служить почти без перемен. Металл резали ножницами, потом округляли куски молотом и выбивали на них штемпель также молотом. Тут много зависело от руки и глаза работника. Неизбежно некоторые монеты выходили имевшими несколько больше, другие несколько меньше точного количества металла; лишь немногие из монет выходили совершенно круглые, и монета не имела каемочки по ободу. Поэтому с течением времени плуты нашли, что обрезывание монеты — самое легкое и самое выгодное из всех мошенничеств. При Елизавете уже найдено было нужным постановить, что обрезыватель монеты подвергается такому же наказанию, какое было издавна определено подделывателю монеты — смертной казни. Но ремесло обрезывания монеты не могло быть убито подобными мерами, потому что было слишком выгодно, и около времени Реставрации все стали замечать, что очень многие из попадавшихся в руки крон, полукрон и шиллингов несколько обрезаны.

То было время, изобильное опытами и изобретениями по всем отраслям науки. Явился проект важного улучшения в способе давать круглоту монете и выбивать на ней штемпель. В лондонском Тауере поставили машину, которая в значительной степени заменяла ручную работу. Машину вертели лошади, и машинисты нашего времени, конечно, назвали бы ее грубой и слабой. Но все-таки монеты, выходившие из нее, принадлежали к лучшим в Европе. Подделывать их было трудно. А круглота их была совершенно правильная, и вдоль края шла надпись; потому нечего было опасаться обрезки. Монеты ручной работы и машинной работы обращались вместе; казна брала их в уплату одинаково, потому одинаково брала и публика. Тогдашние финансисты, кажется, ожидали, что монета нового чекана, очень хорошая, скоро вытеснит из обращения монету старого чекана, сильно попорченную. Но каждый неглупый человек должен был бы сообразить, что если казна принимает равноценными полновесную монету и легкую монету, то полновесная не вытеснит легкую из обращения, а сама будет вытеснена ею. Обрезанная крона в Англии считалась при уплате налога или долга за такую же, как машинная необрезанная. Но если перелить в кусок или перевезти через канал машинную крону, то она оказывалась стоившей гораздо более обрезанной. Потому со всей той несомненностью, какая возможна в предсказаниях о вещах, зависящих от человеческой воли, можно было бы предсказать, что плохая монета останется на том рынке, который один принимает ее по одинаковой цене с хорошей, а хорошая монета будет уходить в такое место, в котором будет получаться выгода от ее высшего достоинства. Но тогдашние политические люди не догадались сделать этих простых соображений. Они изумлялись тому, что публика по странной нелепости предпочитает употреблять легковесную монету, а не употребляет хорошей… Лошади в Тауере продолжали ходить по своему кругу. Телеги за телегами с хорошей