крысами, победы, поражения, и снова победы. Наконец, исследования добрались до клиники и экспериментальных животных сменили больные, пережившие многие безуспешные операции. Результаты, которым никто не верил, доказывающие, что с помощью того, что Гриша называл волшебным порошком, можно срастить даже самый сложный перелом. Потом началась настоящая битва со стоматологами! Сначала они не хотели даже разговаривать о «Коллапане». «Мы не работаем с отечественными препаратами», – был однозначный и категорический ответ. Скольких трудов стоило пробить эту стену недоверия и неприятия.

Двадцать лет она вела борьбу за то, чтобы в России был свой дешевый биоматериал, ничем не уступающий западным аналогам. Теперь, когда она всего добилась, вернулся Гриша с предложением производить «Коллапан» в Америке под другим названием и по другой цене. Лена снова посмотрела на свое отражение в оконном стекле. Худая, бледная, без бриллиантов в ушах и золотой цепи на шее, она, конечно, совершенно не походила на стереотип бизнес леди, который навязчиво рисует российский кинематограф. Конечно, можно все бросить и стать сказочно богатой. Разве это не шанс? «Может, конечно, и шанс, – подумала Лена, – но не мой. Если я не уехала туда двадцать лет назад, сейчас уж точно не поеду». Она снова взяла в руки договор и полистала. «Без юриста и не поймешь ничего», – мелькнуло в голове. Она оставила договор на столе, взяла цветы и двинулась в сторону машины.

В машине восхитительно запахло розами. Лена положила букет, и снова соблазн закрался в душу. «Может вернуться забрать договор?», – подумала она и заметила, что зацепила букетом брелок, висевший на зеркале. Мышонок упал на колени. Она подняла игрушку и сжала ее в руках.

Тогда они только начинали клинические испытания препарата, и хирурги брали тех пациентов, кто считался безнадежным. Максиму было шестнадцать. Пять лет назад, возвращаясь со школы, он попал под машину. Семь операций не смогли разлучить мальчика с костылями, и они по-прежнему стояли рядом с кроватью. Он даже не поднял на Лену глаза. В то, что очередная операция в очередной больнице может что-то поменять в его жизни, он не верил, к тому же он был занят – мастерски плел игрушку из своей капельницы.

–А мне можешь сплести? – спросила она, потому что игрушка показался очень симпатичной

Мальчик поднял свои пушистые ресницы и посмотрел холодным взглядом серо-стальных глаз. Его тонкие губы прижались друг к другу и не произнесли ни слова. Мама – просто и бедно одетая женщина вцепилась в Ленину руку и стала извиняться за мальчика, объясняя, сколько ему уже пришлось пережить, сетуя, что он уже давно ни во что не верит.

Спустя два года Максим пришел к ней в кабинет, и она бы вряд ли его узнала, если бы не глаза. Они сияли все тем же ярким светом, как далекие звезды. А губы по-прежнему были не многословны. Он с гордостью сообщил, что его берут в армию, и протянул мышонка.

–Это из моей последней капельницы, – сказал он, отдавая игрушку.

Она так растерялась, засуетилась, никак не могла найти подходящих слов. «Да разве можно ему в армию?» – крутилось в голове. Идея пойти служить, казалась легкомысленной и необдуманной. Она попыталась отговорить, произносила умные слова, пока не поняла, что он просто устал быть инвалидом и ему мучительно хочется доказать, прежде всего себе, что он сможет.

С тех пор мышонок был всегда с ней, и она искренне верила, что он приносит удачу. Она сжала игрушку в руках и тяжело вздохнула. Лобовое стекло, залепленное снежно-ледовой кашей, отделяло ее от остального мира. Лена завела машину и включила обогрев. Наблюдая, как медленно тает снег, она погрузилась в воспоминания.

Сколько потом было прооперировано и детишек и взрослых, написано статей, сделано докладов. Лена сидела, вспоминая свой долгий и нелегкий жизненный путь вместе с его успехами и неудачами, понимая, что место ее здесь. Если она уедет, она лишит этих людей последнего шанса. И как бы ни было порой грустно и обидно, придется и дальше месить эту грязь, бороться с чиновниками, доказывать преимущества и ломать человеческие стереотипы.

Эхо войны

Горький шоколад

Все что не убивает нас – безнадежно калечит,

если не физически, то морально.

Поколение людей, к которым принадлежали родители Марины, называли «дети войны». Хотя сложно представить не то что мать, даже мачеху, более несправедливую и жестокую к детям, чем война. Детство и отца, и матери прошло под Ленинградом. Годы многое стерли в памяти, но слово хлеб навсегда осталось священнее, чем слово Бог. Выбрасывать хлеб не разрешалось. Засохшие или заплесневевшие кусочки бережно сушились и складывались в пакеты «на черный день». Даже крошки со стола высыпались в кормушку для птиц.

Немецкая речь, вне зависимости звучала она в кино или реальности, вызывала у родителей раздражение и неприязнь. Учить немецкий язык Марине не разрешали. Ни отец, ни мать не смотрели фильмы про войну, они ее помнили. Лишенные пафоса и героизма истории двух подростков, переживших оккупацию, совсем не походили на то, что показывали по телевизору или писали в книгах. Воспоминания родителей больше напоминали инструкцию по выживанию в экстремальных условиях. Наперебой, словно хвастаясь друг перед другом, они рассказывали, как бегали по нейтральной полосе, подбирая тушенку, сбрасываемую американскими летчиками, как стреляли из рогатки птиц и варили из них бульон, как собирали картошку под бомбежками. Одна история, рассказанная мамой, особенно врезалась Марине в память.

«Случилось это в конце зимы сорок четвертого. Уже несколько дней рядом с деревней шли бои, и мы ждали, когда, наконец, придут наши. Немцы уже отступили, но периодически появлялись отдельные группы вооруженных фашистов и врывались в дома в поисках еды, теплых вещей и партизан. Дров не было, хвороста, собранного за день, едва хватало, чтобы немного протопить дом. Мы спали одетыми на печи.

Утром, еще затемно, в сенях послышался шум и немецкая речь. Мама, крикнув: «прячься», побежала к дверям, а я залезла за печку. Раздались выстрелы и мамин крик, я понимала, что нужно спрятаться, но от страха я не могла даже пошевелиться. В дом вошли двое фашистов, один направил на меня пистолет. Раздался щелчок, я зажмурилась, но выстрела не прозвучало. Я почувствовала, как меня подняли. Взяв в охапку, немец понес меня в сторону леса. Когда дом скрылся между деревьев, фашист поставил меня на снег и стал разговаривать со мной по-немецки. Я ждала, когда он, наконец, убьет меня, но он только говорил, говорил, говорил. Мне было страшно и