Мысли totally fucked up Мартина, доселе сложные и витийствующие, как маргинальные кущи, как наречие геральдики, нерасчленимые, неназываемые, переходящие одна в другую и истекающие из предшествующей в последующую лишь с тем, чтобы повернуть вспять и обращать мысль в чувствование и недеяние, отлились в совершеннейших сферических формах и более не превоплощались.

Земля под ногами была липкой от крови. Господа рыцари графа Роланда и тьмы сарацинов шесть часов кряду пырялись ножичками. Французов постепенно теснили к холму Святого Бенигния. Мертвецы, в синяках и ссадинах, непритворно охающие, валялись под всеми оливами, наконец-то разоблаченные, довольные, принимали от зрительниц подношения венками и целебными пилюлями.

Роланд в очередной раз описал Дюрандалем поэтическую дугу и

К Шерноблю скакуна галопом гонит.

Шлем, где горит карбункул, им раздроблен.

Прорезал меч подшлемник, кудри, кожу,

Прошел меж глаз середкой лобной кости,

Рассек с размаху на кольчуге кольца

И через пах наружу вышел снова,

Пробил седло из кожи золоченой,

Увяз глубоко в крупе под попоной.

Усталый счастливец псевдо-Шернобль, наконец-то разрубленный от темени до паха, обрастая шлейфом оруженосцев, женщин, попрошаек и бог весть кого ещё, поплелся на отдых.

Пора было приниматься за своё.

– Не обратиться ли нам вновь к уединению? – прошептал Мартин в плечо своей госпоже, оголенное и кому-нибудь в самом деле соблазнительное.

А потом он вдруг исчез, веришь? Пропал, растворился, я не знаю.

Чем, чем, чем писать? Чем? Мартин брел среди дробной и частой россыпи вздорных бугров, выбеленных цветущим боярышником. Здесь не было никого. «И ничего», – присовокупил он, устав вглядываться в заросли, теряя надежду найти искомый скриптор.

Ему повезло, ибо фаблио.

В вяз, раскрашенный молнией в сотни переливчатых оттенков черного, был вонзен тончайший стальной грифель, какие уж не в ходу, ведь все саги давно записаны, а все цезари давно зарезаны.

Не менее получаса Мартин потратил на составление своей печальной истории в подобающем духе, небрегая гудением пчел, голодом, любовным зудом, некстати ударившим в чресла и преодоленным благодаря сферическому образу мыслей.

Убить Карла необходимо, ибо любить его более невозможно.

Мартин вложил своё послание в берет, засунул берет под голову вместо подушки и закололся грифелем.

Сен-Поль, господин распорядитель, присел на корточки и макнул пальцы в темную лужицу. Клюквенный морс? Малиновый сироп? Киноварь? Он посучил пальцами, перетирая пробу, понюхал, пожал плечами, лизнул.

Блядь, настоящая.

Господин распорядитель вскочил на ноги и нервно перекантовался – три шага назад, два шага вперед.

Ему через час воспарять душой Роланда, а он дрыхнет с железякой в груди и изволит быть помимо фаблио мертвым. Я отрицаю ботинки, каблуки, подошвы, сапоги, хрустальные туфельки, пояса девственности, бутылки, брудершафт и заколотое тело в кустах боярышника.

Сен-Поль пощупал горло Мартина. Холодное, биений нет. На устах немецкая тонкогубая ухмылочка. Ангелов видел, да?

В самом деле красивый – сбивая щелчком с мартинова неодушевленного носа жука-мертвоеда, согласился Сен-Поль, всё ещё не решаясь заглянуть в будущее, где громыхали чугунные жернова неопределенных и множественно-вероятных последствий.

Распорядитель поцеловал Мартина в улыбку – так, на память.

Граф головою на плечо поник

И, руки на груди сложив, почил.

К нему слетели с неба херувим

И на водах спаситель Михаил

И Гавриил-архангел в помощь им.

В рай душу графа понесли они.

Разряженный в златотканые свободные одежды с парой блещущих жемчугами крыльев Мартин возносился в рай на тончайших во имя скрытности крашеных несравненным мастером Даре Арльским под тон вечернего неба талях, каковые невежественный дижонский двор прозвал «веревками-невидимками».

– Глядите, глядите! Душа Роланда!

– Господи свят, ты есть!

– Несравненно!

– Бесподобно!

– Виват!

– Бургундия!

– Твою мать!

Так кричала восхищенная толпа, отвечая восторгом на восторг, и не было самого последнего мерзавца, который не завидовал бы Мартину и в то же время не радовался бы истинно искренне его возвышению и триумфу.

Распорядитель подал знак. Блок, через который проходило чудо-вервие Даре, треснул и распался на две беспомощные доли. Мартин, тело Мартина, повторив в реверсивном нисходящем пируэте уже единожды описанную восходящую дугу, скользнул, скользнуло обратно к земле.

Восторг публики излился через край в безудержном хаотическом вое и улюлюкании. Дождались наконец-то, да здравствует фаблио треснуло долгие лета, а душа-то едва ли способна воспарить в божественную лузу, вот уж дадут по шее кому-то я не я буду.

Продравшись сквозь тугие волны отнюдь не злорадных зрителей, Дитрих фон Хелленталь взбежал на вершину холма Святого Бенигния. На обломке копья, как жареная рыбка над огнем, скорчился Мартин.

Роланд-Луи, начисто сорвавший голос за двенадцать часов непрерывной драки, приподнялся на локте и прошептал:

– Жаль пацана.

Шёпот избавил его голос от неизбежной фальши, а Дитрих вообще предпочел промолчать, ведь он был так убит горем.

На трофейном жеребце подъехал язычник Марсилий. Жестокие законы фаблио требовали от него ядовитой улыбки и слов «Цвет Франции погиб – то видит Бог». Но он понимал: стоит ему улыбнуться и сказать так, и его начнет презревать даже собственное отражение в зеркале.

«На фаблио всегда ровно одно недоразумение, ровно одна пропажа.» Карл снял уродливый сарацинский шлем и подошел к Мартину, закутанному в смятые крылья. Нет, он посмотрит на него позже. Карл обернулся к толпе. Карл поднял вверх перчатку, требуя внимания.

– Фаблио око…

– Он тебе понравится, – всхлипнула Гибор. Прошло уже почти шесть часов, а она всё никак не могла успокоиться – словно бы Мартин действительно был их сыном.

– Понравится, только успокойся.

Гибор полоснула Гвискара взглядом, исполненным немой ярости, и разревелась с новой силой.