Через пятнадцать минут, выходя из ванной, Олег сказал, вытирая мокрые волосы:

– Знаешь, что сейчас вспомнил, Женька? Как первый раз в жизни в приличный отель попал. В Германии, семь лет назад. А там пробка в раковине заткнута была – и хоть стреляйся, никак ее не вынуть.

– И что? – спросила Женя.

– Дергал-дергал, вертел-вертел, потом плюнул и ножом ее выковырял. Конечно, рычажок нажать – где ж мне тогда было догадаться!

Он засмеялся, обнял Женю. Олег и раньше любил вспоминать подобные эпизоды – свидетельства того, кем он был и кем стал за десять лет, прошедших с тех пор, как паренек из Новочеркасска пришел после журфака в «Останкино».

– Слушай, а может, не пойдешь сегодня никуда? – предложил он, бросая на пол полотенце. – Дался тебе этот банкет! Мы б с тобой лучше здесь посидели, винчика выпили, и вообще…

– Это ты замечтался, Олежек, – хмыкнула Женя, впрочем, глядя на Несговорова вполне доброжелательно. – И на закрытие я пойду, и на банкет. И так платье из-за тебя пропадает! – вспомнила она. – Как я его надену, с такими синяками?

– Ничего, – довольно улыбнулся он. – Зато знаешь, как такие синячки возбуждают? Ну-ка, ну-ка, раздвинь-ка халатик… Е-мое, Женька, не дождусь я, пожалуй, ночи!..

Размышляя в номере мальтийского отеля о своих дальнейших отношениях с Олегом, Женя не ошиблась почти ни в чем. И в самом деле бесследно прошло болезненное исступление, охватившее ее в ту ночь, и дурацкая готовность чуть не под ноги упасть Несговорову. А осталось то же, что было и раньше: взаимная приятность отношений.

Даже больше стало приятности, чем когда они сошлись впервые. Все-таки тогда все начиналось на пустом месте, и Женя вынуждена была держаться настороже, чтобы Олег не взял над нею слишком большой власти. Теперь же она прекрасно знала, на что он способен и на что не способен, и умело подергивала за нехитрые ниточки, управляющие их совместной жизнью.

К тому же не совсем и совместной: как и прежде, Женя категорически отказалась насовсем перебраться к бойфренду.

– Мы с тобой не детишки в песочнице, – спокойно объяснила она. – Это они сразу насовсем дружатся, а нам и так неплохо.

Несговоров счел за благо не возражать – может быть, до поры до времени. Но что загадывать заранее! Из новых доводов вовремя можно сделать новые выводы…

«В конце концов, – думала Женя, – сам же говорил, что я дочка своего отца. А тот с мамой жил так, как ему было приятно. И приходил, когда хотел, и уходил. Это я по малолетству злилась, думала, что для мамы это оскорбительно. А теперь – как сказать…»

На теперешний Женин взгляд, лучше было жить с мужчиной на два дома, чем под одной крышей. Ничего оскорбительного в приходах-уходах она больше не видела. Наоборот, считала, что это куда как лучше, чем надоедать друг другу постоянно. А учитывая, что Несговоров сильно отличался от ее доверчивой мамы и что не он приходил к Жене, а она к нему, – все у них шло нормально.

По всему строю и тону своих размышлений Женя понимала, что двойная жизнь для нее кончилась. Она снова стала такой, какой хотела, какой научилась быть. Для жизни вообще, а особенно для желанной независимости, ей нужна была недюжинная сила и воля, а не безысходная тоска и горечь.

А Несговоров обладал всем, чем должен обладать в такой жизни мужчина. То же, что казалось ей в нем излишним, Женя легко умела нейтрализовать.

А все остальное… Да не во сне ли оно было – в сплошном тумане на пустынном берегу? Сказал же Юра тогда: «Никогда я не буду жить так, как должен жить твой муж, и ты это поймешь сразу, как только на землю ступишь в Домодедове». И добавил, порывисто сев на бревенчатом топчане: «Женя, милая, да ведь развеется когда-нибудь туман, подберут нас когда-нибудь!» И глубокая, до поры скрытая синева на мгновенье мелькнула в темных его глазах…

Женя тряхнула головой, зажмурилась. Туман развеялся, и надо было жить.

В конце декабря неожиданно прилетела с Сахалина Ленка Василенко. Позвонила утром и сказала, что сидит в гостинице «Балчуг-Кемпински» и очень хочет поскорее увидеться.

Василенкин звонок насторожил Женю. Не потому, конечно, что подружка хотела с нею увидеться. Но как-то странно это было сказано… Прежде Василенко уж точно заорала бы в трубку что-нибудь вроде:

– Ой, Женька, я где сижу – ты упадешь! Номер люкс, из окна до Кремля рукой могу достать! Приезжай скорее, в бар пойдем, я тут двоих англичан видела – умереть не встать, как есть два принца Уэльских! Или хочешь, я сама сейчас приеду?

Так сказала бы прежняя ее Василенка, и поэтому сердце у Жени слегка екнуло. К тому же Ленка была единственной, кому, задыхаясь от слез, она рассказала обо всем, что с нею произошло на берегу залива Мордвинова. Это было сразу после того, как прямо из вертолета Женю отвезли на машине МЧС по Василенкиному адресу. После того, как она долго смотрела Юре вслед, но он так и не обернулся, и она поняла, что все действительно кончено…

Больше она не рассказывала об этом никому. И ни при ком больше не плакала – ни по этому, ни по любому другому поводу.

У Ленки изменился не только голос, но, кажется, даже внешность.

– Василеночка, да что с тобой?! – ахнула Женя, когда та вошла в ее квартиру на Бронной. – Ты не заболела?

Женя подружилась с Ленкой сразу же, как только поступила в институт. Все однокурсники тогда удивлялись: что общего у Женечки Стивенс, очень себе на уме даже по сравнению с другими инязовскими девицами, с этой провинциальной хохотушкой? Но Жене всегда плевать было, кто, что и по какому поводу о ней думает, так что на досужие разговоры она внимания не обращала. А Василенка сразу вызвала у нее приязнь, и это чувство не претерпело изменений за все годы их дружбы.

Ленка приехала в Москву из города Урюпинска – как будто из анекдота! Но внешность у нее была не только не анекдотическая, но прямо-таки картинная. Настоящая русская красавица – в точности такая, каких представляют при слове «Раша» иностранцы. Не приходилось удивляться, что японец, к которому Ленку прикрепили переводчицей на время институтской практики, сдался сразу же, как только она решила заняться им вплотную.

И характер у Василенки был соответствующий. Что такое уныние, ей вообще было неведомо.

– В Москве – да унывать? – не раз повторяла она. – Это ты, Женька, Урюпинска не видала! Вот где Бермудский треугольник, вот где в омут-то головой…

Ленка могла в одну минуту все перевернуть вверх дном, мгновенно закрутить роман, завершить его так же мгновенно и в тот же день хохотать как ни в чем не бывало, рассказывая Жене, как вытянулось у этого лицо, когда она… а он… а тут…

Москва Москвой, но Ленка и на Сахалине совсем не изменилась, хоть и проклинала на чем свет стоит паршивый городишко – «прям, Жень, как родной, ей-Богу»! Даже, наоборот, похорошела на свежем морском воздухе и морепродуктах, зеленые глаза засверкали еще ярче и хитрее.