С утра сегодня – если они уже напиться с горя оба не успели, а чем, ещё там оставалось, и теперь не спят крепко, – вызвав через Анну Григорьевну Билибину, фельдшерицу яланскую, из города машину скорой помощи, должен был Виктор – ночью, по крайней мере, обещался – отвезти её, Раю, в больницу. Может, и отправил и сам с ней уехал – дым над трубой, смотрю, не курится – дрова есть у них – не все ещё в подворье постройки, что от прежних хозяев им достались, испилили; баня стоит, частенько её, замечаю, топят; и тоже парятся – с тазом и с веником под мышкой туда, в баню, ходят, но в снег не видел, чтобы прыгали – в чём-то и экстремалы, может, но не в этом.

Поздно, не по-крестьянски, нынче проснулся. Сваливать на то, что я не жаворонок, а сова, не стану, честно признаюсь, заленился. С вечера не уснуть, как правило, а утром рано не проснуться. Ночью ж ещё и это – с Раей – происшествие.

Долго лежал с закрытыми глазами, прислушивался – ни к чему.

Тихо – и там, на улице, и на душе.

Поднялся. Оделся. Заправил постель. Вспомнилось вдруг, как делал это в кубрике, когда служил, – перед глазами чётко проявилось: белая, плоская, почти как книга, подушка и тёмно-синее суконное покрывало, натянутое, без морщинки, на матрас. Дома так не стараюсь – будто всё тороплюсь куда – вроде и некуда.

Сегодня лягу на диван, подумал, чтобы с постелью не возиться – только скрутить да отнести в другую комнату.

От окна к окну побродил; в улицу позаглядывал: наледь на стёклах – не сплошная – истощилась, – приобщился: день там, на улице, вернее – полдень.

Налитой вчера и остывшей за ночь в рукомойнике, чуть ли не ледяной водой помылся – пофыркал звучно и подумал: «Как он… как папка». Тот плескался, правда, долго, я – по-быстрому – всегда так.

Легко позавтракал – остававшимся с вечера ужином: чёрным хлебом, солёными огурцами да жареной на постном масле с луком репчатым картошкой – так, всухомятку и не разогревая. Мама сказала бы: «Ну и едок».

Но не сказала.

Скоро оделся и из дому вышел.

Вкусно дышится, полной грудью, само по себе как-то – не управляешь; Ялань бы не втянуть, вдохнув, – так аппетитно; хватило б воздуху в пространстве – стою, забочусь.

Всякое дыхание да хвалит Господа – в душе как будто написалось.

Второй день валит, не переставая, снег. Зарядил, что называется, не на шутку. Песня есть такая – припомнилась: снегопад, снегопад… в репертуаре у соседей… Даже на острие сломанной недавно скворечни наросла снежная шапочка – рану участливо покрыла – воробьи её, рыхлую и похожую на поварской колпак, пока не сбили; сама скоро, от собственной тяжести, свалится, чуть только ветром подтолкнёт ли – не прибита.

«Господи», – вдохнул и думаю. И думаю, не тут же выдохнув:

«Господи!»

Помянул Бога и возвеселихся… Живём, и движемся, и существуем.

Пока без ветра. По крайней мере тут, внизу. Путь от тучи до земли у снежинок отвесный – не отклонившись, достигают.

Как в котле, сказала бы мама. Заперто будто отовсюду, сказал бы отец. И так, и так – с обоими согласен.

Прибрели тихо с запада тучи, вразнобой, словно кто-то разогнал их по пути, растрёпанные в авангарде, потом, над ельником, где будто встретиться договорились, одни других, дождавшись, уплотнели. Наползли медленно, скрывая звёзды, на Ялань ночью и крадче, сплошь над ней теперь заволокли всё небо. Не разглядеть их, тучи, из-за падающего из них снега. Сыпал он из них сначала реденько, теперь разошёлся. Не оскудеют тучи скоро – кажется, и снег из них – когда теперь закончится?… Пусть себе валит.

Мороз ослаб. Выдохся. И так вон сколько, градуса не уступая, продержался, и у него силы предельные. Теперь до крещенских и до сретенских – пусть и короткая, но всё же будет передышка – вот и воспользоваться ею надо; сидеть дома безвылазно – тяжёлое занятие.

Раскрыв ворота, выпихнул лёгкий, как кипрейный пух, не слежавшийся ещё снег из ограды. Нарастил им, свежим, и без того высокие уже отвалы – чтобы взглянуть теперь на дом соседей и туда, дальше, на Линьковский край, надо взбираться на сугроб, на мой, искусственный, а не естественно тут наметённый, – как крепостной вал – меня намного уже выше.

Стою возле ворот, на пихло опёрся. Уши у шапки подняты, но не завязаны, свисают с них заиндевелые тесёмки – вижу их боковым зрением – на отца себя похожим чувствую – не раздражает.

Ищу глазами над отвалом:

Светило большее, для управления днём…

Но где оно, солнце, сейчас, не определишь, примерно разве, по времени суток. Не пробивает тучи и завесу снежную. Даже пятном, ни жёлтым, ни малиновым, не обозначилось.

Бело, бело, бело – на сером.

Достал из-под навеса, дядей моим по матери, Петром Дмитриевичем, охотником в округе знаменитым, прошлой ещё весной туда засунутые, камусные лыжи. Встал на них, воткнулся валенками в кожаные юксы. В лес подался.

В сторону Камня. Нынче зимой там ещё не был. Был в сентябре, искал бруснику; нашёл, набрал ведро – для матери. Возникла ягода перед глазами – рясная, крупная, бордовая, в зелёных мелких и блестящих листьях – поморгал, поморгал – вытравилась. Опять белым-бело перед глазами.

Иду, счастливым себя ощущаю. И зверь не так ли?

Видимость из-за заполонившего воздух снега плохая: с горы спустился, оглянулся – и дома своего уже не вижу – пропал тот в белой кутерьме.

Зато – тишина: кажется, слышно, как шелестят, переговариваясь, в воздухе снежинки, как укладываются они к другим на землю – дружные, не восстаёт одна против другой – причин для ссоры не имеют – не своевольные.

В целик побрёл – не по дороге – напрямую.

В лес зашёл – как будто в вату – со всех сторон снежно; уши – и те как будто ею, ватой, запечатало: то ли действительно так тихо, то ли не слышу ничего.

Без лыжных палок. Бреду. Хоть и не глубоко, но – проваливаюсь. Рукой сбиваю с малых пихт и ёлок снежные шапки; и деревца, освободившись, выпрямляются. Нравится им это, не нравится ли – не знаю. Но вижу: не ожидали – ярко сразу начинают выделяться. Кедры – особенно. По большим не стучу – с головой засыплет. Прутья кустов – и те упаковало – как провода в белой изоляции – торчат в разные стороны.

Был дома, душа вздыхала, как в печали, вышел – обрадовалась, а теперь – ликует:

– Господи, Господи, Господи, Господи! – поёт и добавляет:

– Тут я, вот я!.. Господи!.. Не прячусь!.. Пред Тобою. Неужели Ты меня не видишь?! Лес – и я в нём, маленький, но – я!.. Взгляни, Господи!

Как к отцу обращаюсь. К Отцу и есть.

А сам лыжами, ногам в удовольствие, переступаю, в снегу ими, лыжами, хоть и широкие они, тону. Давно уже такого не переживал – нравится, до захлёбу – как в детстве.

Два следа рядом – лоси пробороздили, бык, наверное, и матка – мне попутно. Там, на Камне, есть густые и мелкие осинники – туда, скорей всего, направились. Не скажу, решил, об этом Грише Фоминых, чтобы тот не соблазнился. Сразу собак спустит, ружьё в руки схватит и преследовать зверей помчится – не привык жить без мяса, без охоты не может.