Мы провели вместе целый день, единственный в нашей жизни — других не помню. Он полностью посвятил себя мне, будто хотел за несколько часов передать весь полезный опыт, который накопил за свою жизнь. Он показал мне пьяцца Гарибальди и строящуюся станцию метро: она такая современная, говорил он, что из Японии специально приезжали японцы — поучиться, чтобы построить такую же у себя на родине, с точно такими же колоннами. В то же время он признался, что старая станция ему нравилась больше: он к ней привык. Но это ничего. По его словам, в Неаполе всегда так: сначала крушат и ломают, а потом восстанавливают; главное, потратить деньги и дать людям работу.

Он провел меня по корсо Гарибальди до здания школы. Пообщался с сотрудником секретариата, и я еще раз убедилась, что у него дар располагать к себе людей, хотя дома он его тщательно скрывал. Похвастался перед вахтером моими отличными оценками и, слово за слово, выяснил, что, оказывается, хорошо знаком с человеком, который был свидетелем у того на свадьбе. Он без конца повторял: «Все в порядке?» или «Конечно, правила надо соблюдать». Он показал мне площадь Карла III, Королевский приют для бедных, Ботанический сад, виа Фория, музей, провел по виа Костантинополи к Порт’Альба, пьяцца Данте, виа Толедо. В конце концов меня утомили все эти названия, шум транспорта, голоса, краски и царившее вокруг оживление; я устала запоминать, чтобы потом рассказать Лиле обо всем, в том числе о том, что отец как ни в чем не бывало болтал с владельцем пиццерии, у которого купил мне горячую пиццу с рикоттой, и с продавцом фруктов, у которого купил желтый персик. Неужели только в нашем квартале все такие злобные и грубые, а остальной город так и светится доброжелательностью?

Он отвел меня на площадь Муниципалитета, где раньше работал. Сказал, что там тоже все изменилось: «Деревья вырубили, дома снесли… Зато много места освободилось. Один Анжуйский замок уцелел — видишь, какой красивый? Только мы с ним в этом городе и остались, как были: он да твой папа». Потом мы пошли в муниципалитет, и там все его знали, со всеми он здоровался. С некоторыми разговаривал весело, показывал меня, в сотый раз повторяя, что у меня девять по итальянскому и девять по латыни; другим или молча кивал, или отвечал коротко: «Хорошо», «Да», «Как скажете». Наконец он объявил, что покажет мне Везувий и море.

Это было незабываемо. Мы шли по направлению к виа Караччоло, ветер дул все сильнее, солнце светило все ярче. Я во все глаза смотрела на Везувий, окрашенный в нежно-пастельные тона, на белые камни у его подножия, на насыпь цвета глины, ведущую к Кастель-дель-Ово, на море… Море! Оно бурлило и шумело, ветер перехватывал дыхание, то раздувал одежду, то заставлял ее липнуть к телу и трепал волосы. Мы шли по другой от моря стороне дороги в небольшой толпе пешеходов, как и мы, любовавшихся видом. Волны завивались, как синие металлические трубы, покрытые светлой пеной, и разбивались на тысячи сверкающих осколков, которые долетали до нас, вызывая восхищенные и испуганные возгласы. Я жалела об одном — что рядом не было Лилы. Мощные порывы ветра и шум моря оглушили меня. Я впитывала в себя детали этой картины и понимала, что большая их часть ускользает от меня, рассыпаясь вокруг.

Отец сжимал мою руку, как будто боялся, что я удеру. Мне и правда хотелось сорваться с места, перебежать через дорогу и оказаться посреди блестящих осколков моря. В тот пугающий миг, наполненный светом и шумом, мне представилось, что я одна в этом новом городе, и сама я новая, и впереди у меня вся жизнь, и я противостою окружающей злобе и, разумеется, побеждаю. Только Лила и я, только мы двое, и только вдвоем мы способны охватить все множество красок, звуков, вещей и людей, рассказать о нем и вдохнуть в него силу.

Я вернулась в свой квартал как из дальней поездки. Снова знакомые улицы, колбасная лавка Стефано и его сестры Пинуччи, Энцо, торгующий фруктами, припаркованная у бара машина братьев Солара, — не знаю, что бы я тогда отдала, чтобы она исчезла с лица земли. К счастью, мать об эпизоде с браслетом ничего не узнала. К счастью, и Рино никто не доложил об этом случае.

Я стала рассказывать Лиле об улицах, об их названиях, о шуме и необыкновенном свете, но сразу же почувствовала себя неловко. Если бы рассказывала она, я бы обязательно взяла на себя партию второго голоса и, хоть меня самой там не было, слушала бы, без конца перебивая и задавая вопросы, уточняя подробности и давая понять, что в следующий раз мы должны повторить этот маршрут вдвоем, она и я, потому что со мной ей было бы интереснее, потому что в компании со мной гораздо лучше, чем с отцом. Она же слушала без любопытства, и у меня даже мелькнула мысль, что она делает это нарочно, из вредности, чтобы поубавить мои восторги. Но вскоре я убедилась, что ошибаюсь; просто она думала о своем, о вполне конкретных вещах, а книги только подпитывали ее мысли — так в жару утоляют жажду возле фонтанчика для питья… Ушами она меня, конечно, слушала, но ее ум занимали вот эта улица; вот эти деревья в сквере; Джильола, прогуливавшаяся с Альфонсо и Кармелой; Паскуале, махавший ей рукой со строительных лесов; Мелина, выкрикивавшая имя Донато Сарраторе, и Ада, тащившая ее домой; Стефано, сын дона Акилле, только что купивший «джардинетту» и усаживавший мать рядом с собой, а сестру Пинуччу — на заднее сиденье; Марчелло и Микеле Солара, проезжавшие в своем «миллеченто» — Микеле делал вид, будто не замечает нас, зато Марчелло нет-нет да и бросал в нашу сторону доброжелательный взгляд, — но главным образом та секретная работа, которой она отдавала все силы. Мой рассказ звучал для нее бесполезной вестью из чужого пространства. Будь у нее возможность туда попасть, она бы им заинтересовалась, а так, выслушав меня до конца, бросила только:

— Надо сказать Рино, что мы приняли приглашение Паскуале Пелузо на воскресенье.

Вот так: я распиналась перед ней о Неаполе, а она думала о танцах у Джильолы, куда нас собирался отвести Паскуале. Я расстроилась. Мы никогда не отказывались от приглашений Пелузо, но, обещая прийти, никогда не приходили: я — потому, что не хотелось ссориться с родителями, она — потому, что Рино возражал. Зато мы часто видели Паскуале, когда он, начищенный и принарядившийся, ждал своих друзей. Он был добрым парнем и звал всех подряд, и тех, кто постарше, и мелюзгу. Обычно он подходил к заправке, и постепенно к нему присоединялись Энцо, Джильола, Кармела, просившая звать ее Кармен, иногда, когда не был занят, Рино, Антонио, переживавший за свою мать Мелину, а когда той было получше — и его сестра Ада, которую Солара затащили в машину и на целый час увезли неведомо куда. В хорошую погоду они все вместе ходили на море и возвращались с красными от солнца лицами. Но чаще всего компания собиралась у Джильолы, чьи родители были намного сговорчивее наших: кто умел танцевать — танцевал, кто не умел — учился.

Лила упорно затаскивала меня на эти вечеринки: уж не знаю с чего, но ее вдруг заинтересовали танцы. И Паскуале, и Рино неожиданно оказались прекрасными танцорами, они учили нас танго, вальсу, польке и мазурке. Надо сказать, Рино в роли наставника быстро терял терпение — в отличие от невозмутимого Паскуале. Тот сначала просил нас ставить ступни ему на ноги, чтобы мы лучше запоминали па, а потом кружился с нами по дому.

Я обнаружила, что мне очень нравится танцевать. Я готова была танцевать часами. Лила, напротив, вела себя как обычно, будто просто хотела узнать, как это делается. Если она и получала удовольствие, то только от учебы и часто не танцевала, а сидела в стороне, смотрела и аплодировала самым умелым парам. Однажды, когда я пришла к ней, она показала мне книжку о танцах: каждое движение объяснялось и сопровождалось иллюстрациями, на которых были изображены черные фигурки танцующих мужчины и женщины. В тот день она была в необычно приподнятом настроении, обхватила меня за талию и закружила в танго, напевая мелодию танца. Тут в комнату вошел Рино, увидел нас и расхохотался. Ему тоже захотелось потанцевать: сначала он станцевал со мной, потом с сестрой, все так же без музыки. Заодно рассказал, что на Лилу напало такое стремление к совершенству, что она заставляет его по многу раз повторять одно и то же движение, хоть у них и нет граммофона. Как только он произнес это слово — граммофон, — Лила прищурилась и крикнула мне из угла комнаты: