— Правда же? Или я ошибся?

Лила, изобразив кривую улыбку, совсем не похожую на широкую улыбку Паскуале, ответила:

— Я ничего не видела.

— Брось, Паска́, — сказал Рино, готовый испепелить сестру взглядом.

Но Паскуале встал, подошел к стойке, через плечо покосился на нас и, не стирая с лица все той же ослепительной улыбки, влепил пиццайоло пощечину, отчего тот отлетел к самой печи.

Тут же прибежал хозяин заведения, мужчина лет под шестьдесят, маленький и бледный, но Паскуале спокойно объяснил ему, что волноваться не о чем, что он просто объяснил его работнику кое-что, чего тот раньше не знал, и проблема решена. Мы, опустив глаза к столу, молча ели пиццу, откусывая осторожно, будто боялись, что она отравлена. На улице Рино устроил Лиле разнос и в конце пригрозил: «Если будешь и дальше продолжать в том же духе, больше никогда никуда тебя не возьму».

Что он имел в виду? Встречные мужчины смотрели на нас всех — и красавиц, и симпатичных, и невзрачных, — и не только молодые, но и совсем взрослые. Так было и у нас в квартале, и за его пределами. И Ада, и Кармела, и я (особенно после случая с Солара) инстинктивно опускали глаза вниз, притворялись, что не слышим сальностей, которые они говорили, и проходили мимо. Мы все, но только не Лила. Гулять с ней по воскресеньям было сущим наказанием. Стоило кому-то посмотреть в ее сторону, она отвечала прямым взглядом. Если с ней заговаривали, она на миг замирала в растерянности, словно не веря, что обращаются именно к ней, а потом чаще всего отвечала, и глаза ее при этом загорались любопытством. Поразительно, но ей почти не приходилось слышать те пошлости, что доставались на нашу долю.

Однажды в конце августа мы дошли до парка Вилла Комунале и там заглянули в бар — Паскуале, который в то время вел себя по-королевски щедро, решил угостить всех роскошным мороженым. За столиком напротив сидела семья: отец, мать и трое мальчишек, лет от семи до двенадцати; они тоже ели мороженое. На вид вполне приличные люди; отец, крупный мужчина под пятьдесят, чем-то напоминал профессора. Могу поклясться, Лила не делала ничего, чтобы привлечь к себе внимание: не красила губы, ходила в обычной одежде, которую шила ей мать, — мы были намного ярче, особенно Кармела. Но тот синьор — на сей раз мы все заметили — не мог глаз от Лилы отвести. Она старалась вести себя сдержанно и делала вид, что ничего особенного не происходит. В конце концов — напряжение за нашим столом, где сидели Рино, Паскуале и Антонио, к тому времени ощутимо сгустилось, — мужчина, не понимая, какой опасности себя подвергает, встал, подошел к Лиле и, повернувшись к парням, вежливо произнес:

— Вам невероятно повезло. С вами девушка, которая станет прекраснее Венеры Боттичелли. Прошу прощения, но я сказал об этом своей жене и детям и счел необходимым сообщить вам.

Лила напряженно засмеялась. Мужчина улыбнулся, слегка поклонился ей и собрался возвращаться на свое место, когда Рино схватил его за шиворот, оттащил назад к столу, силой усадил на стул и обложил, прямо при жене и детях, жуткими словами. Лицо мужчины налилось злобой, его жена закричала и встала между ним и Рино. Антонио еле оттащил его на улицу. Еще одно воскресенье было испорчено.

Но самое страшное случилось, когда Рино с нами не было. Меня поразило даже не само событие, а та атмосфера враждебности, которая складывалась вокруг Лилы. Мать Джильолы устроила праздник по поводу своих именин (если я ничего не путаю, ее звали Роза) и пригласила народ всех возрастов. Ее муж работал кондитером у Солара, и они хорошо подготовились: в изобилии были заварные пирожные с кремом, пончики с рикоттой, сфольятелле, миндальное печенье, ликеры, газировка; для танцев припасли пластинки — от всем известных до самых модных. В числе гостей были люди, которые на наши подростковые вечеринки никогда бы не пришли. Например, аптекарь с женой и старшим сыном Джино, который, как и я, собирался в гимназию. Пришел и учитель Ферраро со всей своей многочисленной семьей. Пришла Мария, вдова дона Акилле, с сыном Альфонсо, ярко накрашенной дочерью Пинуччей и даже Стефано.

Появление семейства Акилле поначалу заставило всех напрячься: на праздник были приглашены Паскуале и Кармела Пелузо, дети человека, убившего дона Акилле. Но потом все наладилось. Альфонсо вел себя очень вежливо (он поступал в ту же гимназию, что и я) и даже перекинулся парой слов с Кармелой. Пинучча была рада случаю повеселиться: ей до смерти надоело день-деньской торчать в колбасной лавке. Стефано рано понял, что коммерция не терпит предубеждения, и рассматривал всех жителем квартала как своих потенциальных клиентов, способных потратить у него свои деньги, а потому всех встречал добродушной улыбкой; в этот раз он ограничился тем, что старался не пересекаться взглядом с Паскуале. Наконец, Мария, которая обычно, едва завидев синьору Пелузо, отворачивалась, решила просто игнорировать ее детей и погрузилась в долгую беседу с матерью Джильолы. Ну а когда объявили танцы, все гости сбились в кучу и больше никто ни на что не обращал внимания.

Сначала все танцевали традиционные танцы, затем включили рок-н-ролл, которым интересовались все, от мала до велика. Я, разгоряченная, ушла в угол. Конечно, я умела танцевать рок-н-ролл, дома мы часто танцевали его с моим братом Пеппе, а по воскресеньям, в гостях у Лилы, — с ней, но тогда я чувствовала себя слишком неповоротливой для стремительных смелых движений и, хоть и не без сожаления, решила, что лучше понаблюдаю за танцующими со стороны. Правда, у меня сложилось впечатление, что Лила преуспела в рок-н-ролле не намного больше моего, и я как-то сказала ей об этом. Она восприняла мои слова как вызов и стала остервенело тренироваться — в одиночку, потому что Рино помогать ей отказался. Но тем вечером она, к моей радости, тоже решила посидеть рядом со мной и посмотреть, как здорово танцуют Паскуале и Кармела Пелузо.

В это время к ней подошел Энцо. Тот самый, что в детстве кидался в нас камнями, потом неожиданно вступил с Лилой в состязание по арифметике, а однажды подарил ей венок из рябины. С годами он словно утрамбовался в своем приземистом, крепком, привыкшем к тяжелому труду теле. Выглядел он даже старше Рино, самого старшего из нас. По его лицу, по каждой его черточке было видно, что он привык вставать до рассвета, порой выяснять отношения с рыночной бандой и в любое время года, в холод и в дождь, кружить по району на телеге, груженной фруктами и овощами. Кожа у него, как у всех блондинов, была бледная; белесые брови и ресницы, голубые глаза — в нем сохранилось что-то от того строптивого мальчишки, с которым мы враждовали. Теперь Энцо вел себя очень тихо, говорил мало и только на диалекте, и никому из нас и в голову не пришло бы заговорить с ним. Он сам проявил инициативу — спросил Лилу, почему она не танцует. «Я пока не умею танцевать рок-н-ролл как следует», — ответила она. Он помолчал немного и сказал: «Я тоже». Но когда снова завели рок-н-ролл, он непринужденно взял ее за руку и повел к центру комнаты. Обычно, стоило кому-то коснуться Лилы без разрешения, она отскакивала в сторону, как будто ее ужалила оса, но в тот раз не сделала ничего подобного — видно, ей очень хотелось потанцевать. Она посмотрела на него с благодарностью и полностью отдалась музыке.