И вдруг раз — и они оба падают в пустоту. Джексон вцепился в того, другого, и они неуклюже провальсировали в бездну — Бутч и Санденс рухнули с обрыва. Одна мозговая клетка интересовалась: «Что за херня?» — другая гадала, куда они приземлятся. Третья, страдающая паранойей клетка опасалась, что они не приземлятся никогда. Я осужден, и, видишь, я в аду.[72](А он-то костерил Джулию, если она цитировала в неподходящий момент.)

Но все закончилось. Парашютистами без парашюта они приземлились с тошнотворным шмяком и покатились по крутому склону, а потом остановились. Джексон сильно грохнулся головой, когда упал, и от боли его теперь мутило. Секунду он лежал на спине и пытался вздохнуть — иногда только дышать и можешь. Иногда этого хватает. Он вспомнил, как днем лежал на дороге перед непокоренной овцой (правда? несколько часов назад?) и глядел в бледное небо. Бывают такие дни, что только успевай удивляться.

На лицо падал дождь — он слегка привел Джексона в чувство. Джексон не без труда сел. Трясло от холода, подкатывал шок. Где-то горели огни, — оказывается, они вовсе не в глуши, вот дома вдоль путей, и вот уже голоса, на место происшествия кто-то прибыл, гражданские, не профессионалы, он слышал, в какой растерянности они пытались постичь это новое понятие о кошмаре.

Теперь ясно, что произошло. Джексон искал крышу, но крыши не было — ее сорвало с вагона, точно с банки сардин, Джексон с его нечаянным спутником сиганули из поезда, скатились по насыпи и оказались в каком-то овраге. Человек (Помогите) лежал в нескольких шагах — не шевелясь, лицом в грязи. Джексон подполз к нему. Не было сил переворачивать тело — кажется, руку повредил, когда падал, — и ему удалось только повернуть голову человека вбок, чтоб не задохнулся в грязи. На ум пришел брат деда — как он шел в атаку при Сомме и тонул в грязи Пашендаля.

На насыпи что-то засветилось — фонарик, и Джексону хватило тусклого света, чтобы разглядеть лицо спутника. Отчего-то Джексон думал, что это молодой пьяный или поношенный костюм, и удивился, обнаружив, что с ним один из солдатиков. На вид довольно мертвый. Выживешь на войне, где смерть не отходит ни на шаг, а потом тебя подстрелят на железной дороге Восточного побережья.

Джексон решил, что раз фонарик — значит, спасатели, но свет исчез так же быстро, как появился. Джексон крикнул: «Эй!» — и голос его слабо квакнул. Он полез на насыпь. Надо еще кого-нибудь вытащить. Желательно живого. На полпути пришлось остановиться — внезапно ослаб, прямо котенок новорожденный. Что-то не так, его покалечило, только непонятно где. Дело плохо, вдруг сообразил он. Боевое ранение. Его надо эвакуировать с поля боя. Он вновь соскользнул вниз по насыпи.

Он чувствовал, как жизнь угасает. Пару раз, оказываясь перед лицом возможной смерти, Джексон цеплялся за жизнь — считал, что слишком молод и умереть не может. Но теперь-то все иначе — он вполне состарился, можно и умирать.

Я ранил руку и своею кровью свидетельствую, что душа отходит к владыке вечной ночи, Люциферу.[73]Он рискует уморить себя цитатами до смерти. Господи, рука-то и впрямь в крови, истекает кровью, как будто последний день на свете живет, а никакого завтра не предвидится. Но ведь завтра не предвидится? Он наконец-то доехал. Далеко ты забрался от дома, Джексон.

Он закрыл глаза, поспать минутку — и он сможет забраться наверх. Назойливый голосок в голове напомнил, что, если сейчас уснуть, сон выйдет долгий, последний выйдет сон. Джексон поразмыслил и решил что если больше не проснется — это ничего. Удивительно; он-то думал, что в конце будет бороться, но какое облегчение — закрыть глаза. Очень устал. Мысли на миг обратились к женщине, что гуляла по долине. Он боялся за нее — хотя надо бы о себе побеспокоиться.

Вот, значит, как кончается мир. В эту нощь, в нощь всех нощей и сто нощей спустя дом, очаг и свет свечей — Христос приимет тя. Или дьявол. Вскорости выясним. Джексон постарался выкинуть из головы загадочную любительницу прогулок, заменить ее портретом Марли (Скучаю! Люблю!). Марли — вот кого он хотел увидеть напоследок у самого входа в черный тоннель.

Надо было купить цветы, надо было заехать в «Уэйтроуз», а она сидит в машине перед домом Элисон Нидлер в Ливингстоне. Занавески сдвинуты, свет на веранде не горит. Никаких признаков жизни ни внутри, ни снаружи, все снова успокоилось. Услышав в трубке истерические крики Элисон, Луиза предположила худшее — он вернулся. Но нет, не вернулся, ложная, как выяснилось, тревога, не Дэвид Нидлер заявился прикончить семейство, а невинный прохожий в бейсболке выгуливал собаку. Не такой уж, впрочем, и невинный, потому что собака оказалась японским мастифом, — так сказал ливингстонский полицейский, который прибыл, едва Элисон Нидлер врубила сигнал тревоги.

Невинного прохожего арестовали и препроводили в участок, где предъявят обвинение по закону об опасных собачьих породах, а пса осторожно увез ветеринар. Когда явилась Луиза, полицейская машина уже прибыла, так что в целом перед так называемым секретным домом Элисон Нидлер устроили форменный цирк. Может, проще неоновую вывеску на крышу поставить? «Дэвид, если ищешь Элисон Нидлер — тебе сюда».

Это не первая ложная тревога — нервы у Элисон двадцать четыре часа в сутки натянуты, как струны в фортепиано. Не жизнь, а железнодорожная катастрофа. Хорошо бы познакомить их с Джоанной Траппер. Элисон поймет, что можно выживать грациозно, что после смерти есть жизнь. Большая разница, правда, в том, что Эндрю Декера поймали, а Дэвид Нидлер, живой или мертвый, по-прежнему где-то бродит. Если его найдут, если навсегда упекут за решетку, может, Элисон Нидлер сможет начать жизнь заново. (Но что такое «навсегда»? У Эндрю Декера «всегда» длилось тридцать лет — ему еще жить и жить.)

Я должна вам сообщить, что Эндрю Декера выпустили из тюрьмы. Луиза никогда не видала, чтобы человек так внезапно и так сильно бледнел и при этом не падал без чувств, но надо отдать Джоанне Траппер должное — она держала себя в руках. Вероятно, знала, что его освободят, что он уже выходил временно, готовился к свободе: после тридцати лет в тюрьме ему предстоят немалые потрясения.

— Он живет с матерью в Донкастере.

— Она, наверное, уже старушка, а он ведь единственный ребенок? — сказала Джоанна Траппер. — Бедная, как это грустно.

— Он заключенный категории А, — сказала Луиза. — Он в ведении МПЗА. За ним приглядывают, следят, чтоб был на виду.

— МПЗА?

— Межведомственная программа защиты общественности. Язык сломаешь.

— Ничего страшного, медики тоже любят аббревиатуры. И вы мне сообщили. Удивительно, — сказала Джоанна Траппер. — Я думала, столько времени прошло…

— Я боюсь, это еще не все. — Луиза Монро, поставщик дурных вестей, чернокрылый небесный герольд. — О его освобождении узнали журналисты, и они, я думаю, повода не упустят.