* * *

Марина появилась во дворе перед самым обедом. Она узнала о беде от отца Агапа, расплакалась, но быстро справилась с чувствами, поднялась к себе и переоделась в черную сатиновую рубашку.

Священник, уже одетый в черную рясу, разложил посреди двора свой чемодан с утварью и принялся готовиться к ритуалу. В бутылку из-под шампанского, на треть заполненную какой-то жидкостью, он добавил водопроводной воды и тщательно взболтал смесь. Затем взял пеньковый веничек, похожий на тот, каким белят потолки, большой деревянный крест, покрытый мельхиоровой чеканкой, кадило с кривой крышкой, в отверстиях которой застревали деформированные от служебного усердия звенья цепочек, и образок с ликом святого апостола Павла.

Марина, вытерев слезы и покрыв голову черным платком, взяла крест, образок и тонким фальцетным голоском, от которого у меня между лопаток пробежал холодок, запела:

– Господи! К тебе взываю; поспеши ко мне, внемли голосу моления моего, когда взываю к тебе…

Отец Агап торопливо раздувал угольки в кадиле, что-то у него не получалось, он чиркал спичками, обжигал пальцы и повторял Марине:

– Погодь!.. Погодь!..

– Блаженны верующие, ибо бога узрят, – сочувствующим голосом произнес профессор, глядя на всю эту канитель. – Скажите, господин… Все время забываю, как вас зовут. Скажите, а обед сегодня отменяется или как?

Я не мог думать о еде. Мое сознание переполняли трупы, которые мне пришлось повидать за неполные сутки. От этого желудок сжимался, как пробитый футбольный мяч, и к горлу подкатывал ком.

– Неужели вы еще можете думать о еде? – спросил я.

– А вы слишком впечатлительны, – ничуть не смутившись, ответил профессор. – Да, рядом с нами происходят не совсем приятные дела. Но почему из-за них я должен жертвовать обедом, за который были заплачены деньги? Почему мой организм должен испытывать недостаток в энергетике именно в то время, когда потребность в ней возрастает многократно?

– Я сейчас вам накрою, – ответил я, сделал шаг и, обернувшись, с нехорошим намеком спросил: – А вы не боитесь, профессор?

– Что?! Чего я не боюсь? Чего, по-вашему, я должен бояться?

– Не делайте вид, будто вам невдомек, что все эти неприятные дела тянутся от вашего манускрипта, – негромко ответил я, нависая над профессорской лысиной и прожигая взглядом его глаза. – Троих уже нет, и я не уверен, что счет жертвам на этом прекратится. Разве вы думаете иначе?

– У вас больное воображение! – воскликнул профессор, отскакивая от меня, как от опасно больного. – С манускриптом я связываю только обыск в своем номере! И больше ничего!.. Где ваш обед, в конце концов?!

Я зашел за стойку бара, глядя на стеллажи, уставленные бутылками, высушенными крабами, рапанами и прочей дрянью, подыскивая, чем бы накормить Курахова. Маленькое окошко, соединяющее бар с кухней, было наполовину заставлено грязными тарелками с остатками засохшей пищи. Я с тоской глянул через посудную баррикаду на холодную электропечь, заваленную пустыми кастрюлями.

Нет, весь этот кавардак начался не с профессорского манускрипта, подумал я. Все это началось с того момента, как ушла Анна. Все, оказывается, держалось на ней. А я думал, на мне.

Я зашел в кухню, открыл тяжелую дверь холодильной камеры и только тогда заметил притаившуюся между холодильником и окном Риту. Девочка курила и исподлобья следила за мной. Глаза ее распухли от слез, черные тонкие пряди налипли на лоб.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я, хотя прекрасно видел, что Рита курит и плачет.

– Извините меня, – тихим, охрипшим голосом произнесла она, не поднимая глаз. – Я думала, что это вы «настучали»…

Мне вдруг стало ее настолько жалко, что я сам готов был просить у Риты прощения за стакан с портвейном, брошенный мне в лицо. Я осторожно взял из ее губ сигарету и выкинул ее в окно, затем приподнял Риту со стула под локоток.

– Обед есть? – спросил я.

Рита кивнула, шмыгнула носом и стала выставлять из холодильника коробки с мясными полуфабрикатами, яйца, батон вареной колбасы, помидоры, зелень в банке. Я смотрел, как она, склонившись над разделочной доской, режет луковицу, морщится, сдувает с кончика носа слезы, потом высыпает ее на разогретую сковородку, мелко крошит колбасу, смешивает с майонезом и помидорами. Ее руки были заняты, и Рита не могла вытереть глаза. Но слез она не стеснялась, так как ее чувства к Сашке уже не были тайной.

Яичница с овощами подгорела, а «кнорровский» грибной суп получился с комками, но профессор, единственный из оставшихся обитателей моего дома, не обратил внимания на эти огрехи и, как ни странно, съел все и без своего извечного брюзжания.

Мы сидели на кухне и через заваленное грязными тарелками окно, через овальный зал бара смотрели на жующего профессора.

– Он разговаривал с тобой сегодня?

Я угадал ее мысли. Рита думала не о Курахове, а о Сашке.

– Да, – тихо ответила она.

– Сказал, что профессор застал его в своем номере?

– Да.

– Переживал по этому поводу сильно?

– Нет.

Девочка выглядела опустошенной, обессилевшей, и я понимал, что с моей стороны жестоко сейчас продолжать расспросы, но не мог поступить иначе. Она оставалась единственным связующим звеном с той тайной, которой были окутаны все эти события.

– Он как-нибудь объяснил тебе, зачем заходил в номер профессора?

На этот раз Рита ответила не сразу:

– Да.

Я терпеливо ждал, что она скажет еще, но Рита, похоже, медленно засыпала.

– Что он там делал? – напомнил я о своем вопросе.

– Искал ручку.

– Какую ручку?

– Шариковую.

Я удивлялся, откуда у меня столько терпения, чтобы вести разговор в таком похоронном темпе, вытягивая из Риты по одному слову. Девочка наверняка воспринимала мои расспросы как пустое любопытство. Пришлось сказать ей больше, чем я хотел. Я обнял Риту за плечи и слегка развернул к себе.

– Ты молчишь, тебе не хочется разговаривать со мной. Но ты хранишь тайну не только своего друга, но и того, кто виноват в случившемся.

Рита вскинула глаза, убрала с лица черную прядь, нахмурила брови.

– Что? – тихо спросила она. – О ком вы говорите?

– Сашка повесился не по своей воле. Ему кто-то очень хорошо помог. Точнее сказать, его убили.

Девочка застыла, не сводя с меня глаз. Смысл того, что я ей сказал, медленно доходил до ее уставшего от слез сознания.

– Его убили? – легко и неосознанно повторила она, прислушиваясь к тому, как эта фраза звучит в ее устах.

Мгновение – и ее лицо настолько стремительно изменилось, что я уже был готов схватить ее в охапку, чтобы пригасить истерику. Глаза девочки расширились, словно она стала свидетелем безобразной метаморфозы, при которой я превращался в монстра, дрожащие губы разомкнулись, руки непроизвольно потянулись к голове.