Он стоял в нефе, оглядываясь по сторонам. А потом из боковой двери появился мужичонка средних лет, которого Пиранезо принял за ризничего. Он подошел и сказал по-итальянски: «В церкви пользоваться вспышкой запрещено». Пиранезо сказал, что у него с собой фотоаппарата нет. «Фотоаппарат у вас в чемодане, – сказал мужичонка. – Позвольте взглянуть». Так что Пиранезо открыл кейс, который был полон потертых банкнот. Мужичонка сказал: «Я должен конфисковать фотоаппарат», забрал кейс и исчез за той же дверью.

Сандор прикурил еще одну сигарету. Четверо, сидевшие за соседним столиком, повернулись в его сторону. Представляю, до какой степени Сандору было наплевать на них!

– Пиранезо вышел из церкви. Нищего на месте не было. Он вернулся в Руфину, а три часа спустя ему позвонили и сказали, чтобы он встретил поезд, прибывающий в Руфину в три тридцать, но не из Флоренции, а с другого направления.

Принцесса была в поезде. Она была одна, одета в то, чего он никогда не видел, – поношенное черное пальто размера на два больше, на голове у нее был шарф. Она была цела и невредима. С нею всего-то и случилось, что ей коротко подстригли ногти.

– А еще ее три недели продержали в палатке, – сказал я, – на цепи.

Сандор пожал плечами, и на его лицо вернулось мрачное выражение. У меня возникло странное ощущение, что достаточно крохотного толчка, чтобы он открыл мне свое сердце, сделал какое-то огромное признание. Но подошел официант и спросил, не желаем ли мы пить кофе в кабинете. Там «сэр» мог бы спокойно курить.

Мы расположились в комнате с позолоченными зеркалами, композициями из мертвых цветов и мягкой мебелью, обитой ситцем. Я ожидал, что Сандор продолжит, но он не продолжал. Принесли наш кофе и блюдо с шоколадными конфетами.

– Расскажи, откуда ты все это узнал, – сказал я. – То есть если этого не было в газетах.

Он криво то ли улыбнулся, то ли усмехнулся.

– Я был тем самым англичанином, – сказал он.

Как же я не догадался! Я хотел о многом спросить его, например, был он тем нищим в церкви или ризничим. Сандор любит переодеваться, играть роли. Я очень хотел спросить его насчет денег, тех восьмисот миллионов лир. На сколько частей их поделили, на две или больше? И вообще, что он делал в Италии? Я не спросил ни о чем из-за выражения на его лице. Он выглядел свирепым – другого слова и не подберешь. Расслабленно откинулся на спинку кресла, элегантный и грациозный в своем темном костюме, рука с сигаретой в длинных-длинных пальцах свисает с подлокотника, ноги скрещены, но не так, как это делают женщины, а по-другому, когда стройная лодыжка лежит на колене, – и на лице маска гнева. Оно потемнело от гнева, как у того парня с желтухой в больнице.

А потом случилось нечто странное. Вошел новый официант – мы раньше его не видели – и на маленьком круглом подносе принес бренди для Сандора. Он сказал всего два или три слова, что-то вроде извинения за задержку, но сразу стало ясно, что он не англичанин. Сандор вдруг заговорил с ним на иностранном языке, и речь его звучала так, будто он говорил на этом языке всю жизнь. Официант произнес одно слово, которое я понял, «italiano», и я сразу сообразил, на каком языке они говорят. Забавно, правда? Не проходит и недели или даже дня, чтобы не случилось нечто, что заставляет меня еще больше восхищаться Сандором. Он уже улыбался, вся его свирепость куда-то исчезла. Наверное, я действительно испытываю нечто сродни преклонению перед людьми, которые умеют говорить на иностранных языках, наверное, потому, что не могу представить себя в этом деле.

Вскоре мы поехали домой. Ехать было недалеко, но Сандор заснул. Он выпил довольно много. Я подумал: вот было бы здорово, если бы он спал и дальше, я тогда мог бы взять его на руки и осторожно перенести в дом. Естественно, это было невозможно. Прежде всего потому, что я сомневался, что смогу поднять его. А потом представьте, какой переполох это вызвало бы в «Гостевом доме Линдси»! В общем, когда мы шли мимо Кевина, находившегося в холле, он все косился и косился на нас.

Наверху Сандор мгновенно ожил. Он прикурил сигарету. Был один вопрос, который я хотел задать, и я не удержался:

– Это из-за этого она так боится?

На его лицо вернулись отголоски того мрачного выражения.

– Кто говорит, что она боится?

– Ну, все эти инфракрасные штуковины, не выходить из дома одной… То есть это потому, что ее похищали? Я бы понял, если бы было из-за этого.

– Это Апсоланд боится, – очень холодно сказал он, – а не она. А что навело тебя на эту мысль?

Я уже сказал ему и не собирался повторяться. Через некоторое время мы легли спать, но я долго не мог заснуть из-за снов Сандора. Его сны иногда бывают ужасно шумными, он сучит ногами, стонет и часто говорит нечто вроде «где я?», а один раз – «кто я?». Однако в ту ночь он говорил не это, а повторял и повторял: «Я их верну, я их все отдам».

Зацвели вишни, и казалось, что все деревья вокруг присыпаны тонким слоем снега. На два-три дня, когда цветы полностью распустились и еще не начали увядать, этот слой превратился в толстое белое одеяло. На земле так же изысканно цвели анемоны, образуя почти прозрачное покрывало. Пол повел Джессику на прогулку в лес и назвал ей каждое растение. Они захватили с собой книги-определители по полевым цветам и по грибам. Он учил ее произносить «анемоны», а не «аненомы», и не смеяться над названиями из-за того, что они латинские и длинные.

В лесу было много дятлов, их стук был слышен на большом расстоянии; пролетела стая длиннохвостых синиц, малиново-серых, своим порханием напоминающих скорее бабочек, нежели птиц. На деревьях из почек разворачивались листья: цвета меди – на вишнях, бледно-зеленые, цвета нефрита, – на буках. В один из дней они поехали в деревню и взяли с собой Дебби, дочку Дорин, которая убиралась в большом доме, а потом еще и Эмму и устроили пикник у реки, там, где стояли плетеные столы и стулья. Эмма принесла с собой фотоаппарат и снимала нырков с красными головками.

В те два раза, когда Пол должен был везти Нину Апсоланд – один день в Бери, другой в Фринтон, – Джессика ездила вместе с ними. В первый раз, в пасхальный понедельник, она в одиночестве сидела на заднем сиденье, и Пол опасался, что она будет чувствовать себя одиноко. Но, едва они тронулись с места, Нина повернулась и заговорила с ней. Джессика прихватила с собой ведерко и лопатку; она поверить не могла, что у моря нет песка, только галька. Нина рассказала ей, что когда-то там был песок, но море утащило его. А еще она рассказала об исчезнувшем городе Данвиче[44], который когда-то был крупным портом, и сейчас в сильный шторм можно услышать, как под водой звонят церковные колокола, – ее бабушка клянется, что сама их слышала.

– Я и не знал, что вы из тех краев, – сказал Пол.