– Она работает в полиции.

– Правда? Все флаги в гости… Вернулась ли ваша память?

– Нет.

– Какая досада!

Его глаза всматриваются в мои с настороженным любопытством. Он мне не верит. Окидывает взглядом площадь.

– Знаете, сегодня есть такие цифровые микрофоны, которые могут записать разговор в парке или ресторане на расстоянии более тысячи футов.

– Городская полиция не обладает такими изысками.

– Может, и не обладает.

– Я не пытаюсь подстроить вам ловушку, Алексей. Никто нас не слышит. Я действительно не могу вспомнить, что произошло.

– Все очень просто: я передал вам девятьсот шестьдесят пять бриллиантов высшего качества весом в один и более карат. Вы обещали вернуть мою дочь. Я выразился совершенно ясно: я не плачу дважды.

У него звонит телефон. Он достает из куртки изящный мобильный, размером не больше пачки от сигарет, и читает сообщение.

– Обожаю всякие технические новинки, инспектор, – объясняет он. – Недавно у меня украли телефон. Конечно, я заявил в полицию. А потом позвонил вору и сказал ему, что собираюсь с ним сделать.

– Он вернул вам вашу собственность?

– Не важно. Он был очень сокрушен, когда я в последний раз видел его. Хотя и не смог принести мне свои извинения. У него не было голосовых связок. Да, при обращении с кислотой требуется большая осторожность. – Взгляд Алексея бегает по брусчатому тротуару. – Вы взяли мои бриллианты. И гарантировали безопасность вложения.

Я вспоминаю пальто на сиденье в машине Али. Если бы он знал!

– Микки еще жива?

– Это я у вас должен спросить.

– Раз потребовали выкуп, значит, должны были это доказать.

– Прислали пряди волос. Вы сделали ДНК-тест. Волосы принадлежали Микки.

– Но это еще не доказывает, что она жива. Волосы можно было собрать с расчески или с подушки, хоть три года назад. Это все могло быть фальшивкой.

– Да, инспектор, но вы были уверены. Вы поставили на это свою жизнь.

Мне не нравится, как он произносит слово «жизнь». В его устах оно звучит, как ничтожная ставка. Моя тревога растет.

– Почему вы мне поверили?

Он окидывает меня холодным взглядом.

– У меня что, был выбор?

Внезапно я осознаю дилемму, перед которой он стоял. Неважно, жива Микки или мертва, Алексей должен был предоставить выкуп. Речь шла о том, чтобы спасти свое лицо, пусть даже хватаясь за соломинку. Что если была хотя одна тысячная доля вероятности, что он вернет свою дочь? Он не мог упустить ее. Как это выглядело бы со стороны? Что сказали бы люди? Отец должен верить в невозможное. Он обязан охранять своих детей и приводить их домой.

Возможно, из-за этих мыслей я внезапно испытываю сочувствие к Алексею. И так же быстро вспоминаю покушение в больнице.

– Вчера меня пытались убить.

– Да что вы? – Он складывает пальцы домиком. – Наверное, вы им что-то не вернули.

Звучит цинично, но это не признание.

– Мы можем все обсудить.

– Как джентльмены? – Теперь он подшучивает надо мной. – Вы говорите с акцентом.

– Нет, я родился здесь.

– Возможно, но вы все равно говорите с акцентом.

Он вытаскивает из кармана упаковочку сахара и откусывает край.

– Моя мама немка.

Он кивает и высыпает сахар в рот.

– Zigeuner? – Это немецкое название цыгана. – Отец говорил, что цыгане – это восьмая чума египетская[42].

Это оскорбление произносится безо всякой злобы.

– У вас есть дети, инспектор?

– Близнецы.

– И сколько им?

– Двадцать шесть.

– Вы их часто видите?

– Теперь нет.

– Может, вы забыли, каково это. Мне тридцать шесть лет. Я совершал поступки, которыми не могу гордиться, но я способен с этим жить. Сплю как младенец. Но, скажу я вам, мне наплевать, насколько большой у кого-то счет в банке, – если у него нет детей, у него нет ничего ценного. Ничего! – Он почесывает шрам на щеке. – Моя жена давно меня возненавидела, но Микаэла всегда оставалась бы наполовину моей… моей половиной. Она выросла бы и сама приняла решение. И она простила бы меня.

– Вы думаете, что она погибла?

– Я предоставил вам право убедить меня в обратном.

– Значит, у меня были твердые доказательства.

– Надеюсь.

Он поворачивается и собирается уходить.

– Я вам не враг, Алексей. Я просто хочу узнать, что произошло. Что вы знаете о снайпере? Он работает на вас?

– На меня? – Его смех звучит презрительно.

– Где вы были ночью двадцать четвертого сентября?

– А вы не помните? У меня есть алиби. Я был с вами.

Он поворачивается и кивает русскому, ожидающему его, как собака, привязанная к столбу. Я не могу позволить уйти человеку, который владеет необходимой мне информацией. Он должен рассказать мне о Рэйчел и о выкупе. Схватив Алексея за руку, я выворачиваю ее, пока его спина не сгибается и он не падает на колени. Мои костыли стучат по тротуару.

Прохожие и посетители тюрьмы оборачиваются. До меня доходит, как смешно я выгляжу: произвожу задержание с костылем. Самолюбие никогда не оставляет нас.

– Вы арестованы за сокрытие информации от следствия.

– Вы совершаете большую ошибку, – шипит он.

– Не двигайтесь!

У меня за спиной вырастает фигура, теплый ствол пистолета упирается в мой затылок. Это русский, огромный, застывший как статуя. Внезапно его внимание переключается на другой объект. Али стоит в классической полицейской стойке, целясь ему в грудь.

Все еще удерживая руку Алексея, я наклоняюсь к его уху.

– Вы этого хотите? Чтобы мы друг друга перестреляли?

– Нет, – говорит он.

Русский отступает на шаг и убирает пистолет в кобуру. Он внимательно смотрит на Али, запоминая ее лицо.

Я уже веду Алексея к машине. Али следует за мной, пятясь, наблюдая за русским.

– Позвони Карлуччи! – кричит Алексей. Карлуччи – его адвокат.

Опустив голову, он садится в машину. Я забираюсь на сиденье рядом с ним. Мое пальто свисает со спинки переднего кресла. Али не произнесла ни слова, но я знаю, что ее мысли бегут быстрее, чем когда-либо прежде.

– Вы пожалеете, – угрожающе шипит Алексей, глядя мимо меня в окно. – Вы сказали, что обойдемся без полиции. Мы заключили сделку.