В другой раз он сказал: «Я не хочу жаловаться, но я чуть не сломался под грузом своей вины. Моя плоть всегда была сильней, чем моя душа. Я верил в свое тело, что оно выдержит все испытания; но тело часто должно спать, даже когда здорово. И человек, неожиданно вырванный из сна, плохо подготовлен к тому, что может произойти. Я никогда не думал, что так легко сделать что-то, чего ты вовсе не хочешь, — просто потому, что ты не был достаточно внимательным, чтобы распознать сущность собственного поступка. — Внутри нас действуют многие, кого мы даже не знаем: не только наши предки, но и цели Мироздания, принявшие человеческий облик, разгуливают с нами рядом{73}. На том корабле много кого собралось». — (Я передаю его высказывания очень точно.)

Само преступление уже растаяло; однако чувство вины сохранялось. Еще глубже, чем это чувство вины, был страх, о котором умалчивал Тутайн. Страх перед действительностью и перед произволом событийных потоков. Я, как и он, понимал, насколько мы одиноки: что наши собратья по человеческому роду больше не несут по отношению к нам никаких обязательств. Мы жили, пользуясь свободой отверженных. В любой день нас мог настигнуть злой рок и мы оказались бы полностью зависимыми от окружающих. Неопределенная тревога, худший из всех страхов, не покидала нас до самого конца. Порой она совсем пригибала меня к земле, но потом я опять противился ей в своих меланхоличных мыслях. Свою музыку я, можно сказать, черпал из озера слез. Я понимаю, что грусти было излишне много. Месяц за месяцем звуки моей симфонии насыщались ею. Нередко плетение боли было настолько плотным, что я стонал перед нотными записями, словно больной. Бывали вечера, когда мы с Тутайном сидели друг против друга, склонив голову на стол, и плакали.

«Мы должны спасти наше общее прошлое, восстановив его в памяти, — сказал Тутайн. — Это наша последняя и единственная собственность, наше оправдание. Если когда-нибудь мы его забудем, это будет неизмеримым несчастьем».

Он постоянно что-то рассказывал, обосновывал, повторял, сравнивал, выговаривался.

«Пока мы с тобой выглядим сносно, наша жизнь еще имеет какой-то смысл, — заявил он однажды. — Но что будет, когда мы одряхлеем и станем бременем друг для друга из-за своих отвратительных тел?»

«До этого дело не дойдет, — утешил он сам себя. — Мы умрем раньше, чем такое случится, ведь срок давности наступит достаточно скоро».

Он окинул взглядом свое отражение в зеркале.

* * *

Иоас погиб в буре страстей{74}. Еще прежде коготь какого-то соперника сделал его одноглазым. Потом кот совсем исчез. Может, живодер содрал с него шкуру… Инстинкт спаривания, между прочим, отнюдь не менее благороден и не более греховен, чем другой инстинкт: утоления голода. Поначалу Иоас жил в конюшне, при кобыле и жеребенке. Его задача заключалась в том, чтобы держать на отдалении мышей и крыс. Полевых мышей в конюшне множество: они попадают туда и в кладовую для корма вместе с соломой, сеном и зерном. Или просто заходят через открытую дверь, с гумна. В октябре или ноябре крысы тоже стараются обрести крышу над головой, и они, как всякие животные, ценят возможность жить среди сваленных грудами запасов пищи. Предполагалось, что кот будет отпугивать этих настырных чужаков. Многие крестьяне — но мало кто из горожан — видели, как быстро прекрасные желтые колосья на сеновале превращаются в пустую полову, если доступ к ним имеют крысы и мыши. Грызуны размножаются с невероятной скоростью. Каждые семь недель тело самки выбрасывает стайку голых детенышей. Я однажды насчитал в крысином гнезде пятнадцать живых сосунков. А как быстро после рождения они начнут, в свою очередь, спариваться, можно представить себе, если знать, что двухгодичная мышь-самец — это уже старик. Сердце такого животного за восемьсот, дней его жизни совершает столько же ударов, сколько сердце слона—за сто двадцать лет. Для мышей и крыс время как бы сжимается. Но всякий раз это целая жизнь. Деревья, живущие по пять тысяч лет, тоже имеют лишь одну жизнь. Жизнь лошади короче, чем жизнь человека, а вот перелетные дикие гуси могут прожить и окинуть мысленным взором тысячу лет. Численность мелких грызунов возросла бы еще больше, если бы среди них не рождалось так много самцов. У мышей на двадцать или двадцать пять самцов приходится одна самка. Целые поколения леммингов могут состоять из одних самцов. И иногда случается, что отчаявшаяся орда из десятков тысяч таких зверьков передвигается по суше на много миль, выплывает в море и там тонет. Природа, повсюду разбазаривающая мужское семя, не совместима ни с какой моралью. Она насылает болезни и паразитов на грызунов, которые так усердно размножаются, что их — именно поэтому — можно без зазрения совести губить и пожирать. У них в кишечнике заводятся ужасные глисты, им порой приходится выблевывать собственное больное легкое. Эти животные заболевают портящей шкуру чесоткой и раком, становятся жертвами оспы и чумы. А чем бы жила лиса, если бы по полям не бегали мыши? И разве не обрушиваются на них сверху хищные птицы, чтобы их проглотить? Ничего удивительного, что при такой жизни лиса тоже может подцепить трихинелл. — И все-таки они приятные животные: эти вечные жертвы, мыши{75}. Мне доводилось держать некоторых из них на ладони. Их можно поймать, даже не обладая особой сноровкой, в ящике для корма. Порой они кусаются. Имеют полное право. Тогда на пальце у тебя выступает крупная капля крови. Но, как правило, мыши в таких случаях покоряются судьбе и лишь смотрят большими черными глазами в пустоту. Я долгое время периодически убивал мышей; но всякий раз мне приходилось принуждать себя к этому. Теперь я их больше не убиваю. Я выпускаю их на волю, приговаривая: «Беги, беги!»

Иоас был красивым. Лиса тоже красива. И хищная птица красива. Кто не может жрать вволю, слабеет и умирает. Чтобы быть красивым, нужно процветать. Процветание же и здоровье связаны с желудком. Поэтому мыши и крысы жрут желтое зерно. А Иоас жрал мышей и крыс. В молодости он вел себя как дикарь: прыгал на жертву и перекусывал ей шейный позвонок. Раздавался хруст, никакого вскрика не было. Но постепенно в нем развилась жестокость; или, точнее, он стал гурманом: он теперь хотел приправлять свою пищу потным запахом смертельного страха. Есть что-то жуткое в таком услаждении желудка. В Мироздании действует страшный принцип: ненасытность сильнейшего. Ростовщик всегда хочет повышать проценты. Кто сыт, тот желает получить лакомство. Стремление к власти ничем не удовлетворить. Жестокость изобретательна. Как невинны наши чресла, если сравнить их с душой! Иоас играл с мышью. Он ловил ее, прихватывал зубами за загривок, таскал туда и сюда, радовался ее тихому горестному повизгиванию. Потом снова отпускал, подстрекая к тому, чтобы она попыталась убежать. А если мышь уже оцепенела от страха, совсем потеряла надежду, он все-таки лапой отодвигал ее от себя. Комок смертельного страха… Предчувствие гибели, постепенное развоплощение души, перед тем как животное будет сожрано… Я не могу успокоиться, даже если стараюсь себя убедить, что взгляд кота гипнотизирует несчастную жертву. Когда действующий в Мироздании принцип полезности выходит из равновесия, это оплачивается болью живых существ. Я распознаю страдание повсюду. И жалкой отговорки, когда-то меня утешавшей, мне теперь недостаточно. Кроме молока и вина, мало какая пища может считаться невинной. Но я не безумец, чтобы пытаться регулировать процессы питания. Я не борюсь с лисами и котами. Я лишь воздерживаюсь от того, от чего могу воздержаться. Я удалил Иоаса из конюшни, взял его в жилые комнаты. Он очень полюбил теплую печку. Правда, полюбил еще и свободу авантюриста. А вокруг груды зерна я расставил ловушки: маленькие гильотины, убивающие мышей от моего имени. Я не знаю, что об этом думают мыши и небесные силы; но мне кажется, все-таки лучше, чтобы они умирали быстро, если уж они должны покинуть наш мир. Бессмысленно желать, чтобы твои руки остались незапятнанными кровью.