И все-таки я сомневался, едучи к Эдику. Вглядывался в метро исподволь в людей, прикидывая: откуда они-то берут деньги? Кем трудятся? Вот студенты, вот пенсионеры, домашние хозяйки, гости столицы – чтобы не происходило, какая бы власть ни была на дворе – их, гостей, то есть – не москвичей, завсегда видно. А вот – полумосквичи – замкнуты, напряжены, не обкатаны… а вот москвичи на две трети, вроде все утряслось, устаканилось, но тоже, если приглядеться – шлейф провинциальности еще тянется, еще сопутствует…

Смотрел я, смотрел и понял, что скоро в Москве москвичей не останется. Для исконных москвичей метро – гордость родовая, а для тех, кто сейчас в вагоне – унижающее их средство передвижения. И что денег в жизни человека должно быть строго определенное количество, как температура тела, как давление: меньше – плохо, и больше – тоже не хорошо.

С тем и приехал, притопал к старому серому дому с белыми рамами, искажающими первоначальный облик, как искажает лицо человека не подходящая ему оправа очков.

– Как жизнь! Как служба? – приветствовал я охранника.

– Трудимся, – разулыбался он, довольный.

Ох, любят у нас барина! И любят в барина поиграть, в шубу его нарядиться. Вчера еще червяк учрежденческий, еще на подступах к вратам ведомственным сжимавшийся душой в комочек, заглядывавший в глаза начальству раболепно, подхихикивающий всякой хозяйской шутке, получив должностенку, глядишь, в момент приобретает черты полководческие: и бровки нахмурит и помолчит важно, и зубом цыкнет, и ходит, будто Землю ему подстелили, чтоб только он мог тело свое пронести. Ну, разумеется, до тех пор, пока не встретит более высокого начальника. Сильно я, помнится, удивлялся в армии на ребят, взошедших на самое наималюсенькое повышение ефрейторское, и рьяно, самозабвенно, упоительно командовавших подчиненными им тремя-четырьмя солдатиками.

Телевизор под потолком не работал.

– А телевизор – сломался, что ль?

– А чего там смотреть-то, – осмелел охранник, – мозги только пудрят.

– Мозги можно пудрить тем, у кого они есть! – нравоучительно пояснил я.

– Оно так, – согласился охранник. – Только пудры уж слишком много кладут.

– Да, – подтвердил я, удивившись его меткости, – не жадничают!

Навстречу, чуть не сбив меня, выскочил мужик. Глаза у него исходили болью. Охранник пожал плечами, показывая свою неосведомленность. Дверь хлопнула – человек исчез в улице, оставив недоброе предчувствие.

– Это ваш клиент меня чуть не опрокинул? – спросил я Настю, входя в офис. – Вы что – его укусили?

– Нет, – ответила она, – он сам.

– Сам себя укусил?

– Нет, он сам такой… переживает. Какие все-таки бывают люди! – вздохнула она и положила в рот кусочек шоколадки.

– От шоколада портится цвет лица, – брякнул я.

– Да чего уж там! – упаднически молвила она.

Стало ясно, что с красавчиком Д. у нее не заладилось, и про то, «какие все-таки бывают люди!», относилось и к нему.

Эдик, стоя, перебирал на втором столе какие-то бумаги, Икс Игрекович сидел, и, что меня почему-то задело, в моем – хотя, какое оно мое? – кресле.

– Встретил? – спросил вместо приветствия Эдик.

– Укушенного?

– Тут не до смеха…

– А за этим столом кто сидит? – показал я на второй стол.

– Сейчас никто, – ответил Эдик и усмехнулся. – Сейчас он сидит в другом месте… Никакого криминала, – поспешил успокоить, – сидит в банке, гороскопы банкиру составляет на каждый день. «В делах должны быть предельно осторожны… Прислушиваться к внутреннему голосу» и прочий вздор! А если что – говорит: «Вы плохо прислушивались к внутреннему голосу». В общем, устроился… да ты его знаешь – Гарика помнишь?

– Так он же уехал в Америку… или в Голландию?

– Вернулся… был конферансье, теперь – астролог! Мне предсказывал – не сбывается, а он говорит: потому что я не знаю, в каком часу я родился. Вот, говорит, если бы ты знал: утром или вечером и в каком часу с точностью до минуты… а лохи ему верят – язык у него всегда был хорошо подвешен. Да ты садись!

– Садитесь! – угадал мое настроение и уступил место режиссер.

Прежде чем сесть, я спросил:

– Икс Игрекович, какие ассоциации вызывает у вас стена? Вот та, за окном…

– Задник сцены, – подумав, ответил режиссер.

«Действительно, похоже!» – подумал я, сел, и вновь полезли воспоминания: лохматая, ободранная дверь квартиры, тусклые лампочки, «потому что много нагорает», а кто-то «постоянно не гасит за собой свет», муторный запах кипятящегося на плите белья в большом баке… Тьфу! Лучше бы не садился! Лучше бы!..

– Тут такая ситуация… ты видел этого, который выходил? – спросил Эдик. – Между прочим, успешный бизнесмен.

– Можно вопрос?

– Конечно.

– А ты сам успешный?

– Ну-у… не обо мне речь.

– А мне кажется, о чем бы ты ни вел речь, – всегда о себе.

Эдик помолчал, соображая, обидел я его или нет? Решил, что удобнее ему – не обидел. Только щечки у него под мелкой седой бородкой порозовели.

– Вообще-то, – смягчился я, – он, судя по всему, мужик неплохой, у мерзких мужичков в трудные минуты дерьмо из глаз брызжет, образно говоря, у других – злоба, а у него – страдание.

Зазвонил телефон.

– Да! – досадливо сказал Эдик в трубку. И тут же заюлил. – Мы тут… Вот Виктор Михайлович, Икс Игрекович… работаем, тебе от всех привет. Ну, конечно, как только освобожусь…

Сидишь молчишь – оказывается, ты кому-то привет передаешь! Сколько таких приветов я напередавал! А то еще хуже – приходят люди в театр и говорят: мы от Виктора Михайловича, его соседи. Их сажают в первый ряд, и они лупят на меня глаза, довольные своей ловкостью. А администратор, отягощенный услугой, говорит мне: «Я ваших посадил».

– Жена, – оправдываясь, показал на аппарат Эдик.

Значит, после отлупа, полученного Настей от Д., у них с Эдиком был приступ любви, и женушка взволновалась, поводок натянула.

– Давай ее успокоим? – предложил я.

– Кого?

– Жену твою. Позвоним, скажем, что из приемного покоя института Склифосовского, и что ничего страшного, и что ты сможешь ходить через два месяца, правда, на костылях. И она успокоится и дико обрадуется, когда узнает, что ты здоров и ничего не надо менять в жизненном укладе.

– Идея неплохая, – одобрил Икс Игрекович.

– А вдруг она обрадуется… когда мы из приемного покоя? Скажет: так ему, старому козлу, и надо! И поделом! И пускай, – скажет, – эта молодая дура выносит за ним утку?..

– Что ж, и это может быть! – согласился Икс Игрекович, обнаруживая свой опыт.