Электричка причалила к перрону около пяти вечера, уже темнело. Герман Иосифович сошел первым, протянул руку. Ольга с остервенением оттолкнула ее:

– Идите к черту, – и, вздернув нос, быстро пошла прочь.

Акимов с Остапчуком в кои-то веки умудрились прийти на службу раньше ядовитого циклопа Сорокина, но порадоваться этому не успели: немедленно по их приходе за дверью отделения послышался топот – это спешила по улице письмоносица товарищ Ткач.

Ввалившись в отделение, она издала крик: «Грабют!» – и рухнула на стул. Остапчук чуть не поперхнулся кипятком, Акимов молча смотрел, надеясь, что сейчас товарищ Ткач все-таки закончит отдуваться и скажет что-то дельное. Кого «грабют» и где? Наконец Остапчук спросил:

– Кого?

А Акимов спросил:

– Где?

– Там, все там, – товарищ Ткач махнула рукой куда-то в вечность. – Сейчас вот иду по Нестерова, смотрю – калитка приоткрыта, а оне тут как тут: один подушку тащит, другой – матрас.

– Кто «оне», кто? – вскинулся Акимов.

– Ну кто-кто?! Злодеи. Я в крик, они все побросали – и драпать.

– Тьфу ты, леший, – ругнулся Остапчук. – Ну и что теперь, бегать?

– Какие хотя бы они из себя, как выглядели?

– Какие? Оборвыши, а так не ведаю. У одного йолом серый, конусом…

– Чего у него? – удивился Акимов.

– Папаха, – машинально уточнила Ткач. – Йолом, шапка такая, гуцульская… ну, я крикнула – и голову в снег, как бы стрелять не стали, а то положут, как Витеньку.

Через семнадцать с половиной минут Акимов и Остапчук были на Нестеровской, но, разумеется, никого там уже не было. Хотя успокаивало то, что имели место: сорванный с калитки замок, отжатая стамеской дверь, подушка и матрас, брошенные во дворе, не доходя до калитки. Следы от дома до калитки были уничтожены, смазаны этим самым матрасом, далее они шли по протоптанной зимовщиками тропинке на станцию, и искать их там можно было не трудиться. В доме, уже по недоброй традиции, все было перевернуто кверху дном.

– Все варенье сожрали, глянь-ка. Ладно, хотя бы трупов нет, – проворчал Остапчук.

– И то хлеб, – согласился Акимов.

«А папаха есть, – отметил он про себя, – и, сдается мне, я даже знаю, чьи уши торчат из-под этой шапки. Варенье, опять-таки…»

…– Еще один «глухарек» решил заполучить и на этом успокоиться? – язвил Сорокин. – Вот сейчас я тебя разочарую: дачка, друг ты мой Акимов, ни много ни мало Героя Советского Союза товарища Луганского Сергея Данилыча. Так что отскочить и спрятаться ну никак не выйдет. Составь план выхода из безвыходной ситуации и как можно скорее. Жду завтра.

Остапчук уже вышел, Акимова Сорокин задержал:

– Обожди мальца. Слушай, тут такое дело: Гладкова, как с Германом поехали в воскресенье на стрельбы, третий день дома не ночует, на учебе не появляется.

– С Германом на стрельбы? – переспросил Сергей.

– Ну, соревнования, на заводе «Калибр», что неясно? – нетерпеливо уточнил Николай Николаевич.

– А Вакарчук где? – осторожно осведомился Акимов.

Сорокин разозлился:

– Я что ему, нянька? Он вроде взрослый мальчик и даже в школе работает. А вот Гладкову представь, выясни, почему и где, а то мамаша ее сильно напрягается, как бы что не лопнуло. А насчет дач я тебе уже все сказал. Не ровен час, товарищ Луганский дернет за веревочки, на которых будем мы с тобой ножками сучить… Смекаешь?

Акимов заверил, что смекает, и ретировался.

– Что там старшой, рычит? – осведомился Остапчук.

– Да не то чтобы… слушай, Палыч, не в службу, а в дружбу: не наведаешься в школу?

– А что там?

– Глянуть осторожно, на работе ли Герман, ну этот, Вакарчук.

– Физрук-огородник, – уточнил сержант. – Да сделаем, чего же нет-то.

– Ну добре, а я до фабрики метнусь, где там эта, Гладкова-мать.

Полчаса спустя Акимов уже раскланивался с этой самой особой, допуская мысли не совсем процессуального характера, которые можно резюмировать так: «Фу-ты ну-ты, вот это да…» Гладкова-старшая, Вера Вячеславовна, была исключительной красавицей, которой даже три бессонные ночи не повредили. И вот теперь эта красавица довольно строго осведомляется, чем обязана визиту. Сергей спохватился, представился:

– Лейтенант Акимов, оперуполномоченный, по поводу Ольги.

Она побелела как полотно, стиснула руки на груди:

– Боже, что случилось? Почему не участковый?!

– Ничего-ничего, это почти одно и то же, – успокоил Акимов ее и себя. – Я уверен, что все скоро разъяснится. Главное сейчас – это успокоиться и постараться представить, где Оля может быть. Припомните, что случилось в тот день, когда она не вернулась домой.

Вера Вячеславовна с хрустом заламывала пальцы:

– Я с самого начала была против всего этого… стрельба, скажите на милость. Зачем переоценивать свои силы, браться не за свое дело? Но она такая упрямая, целеустремленная девочка, привыкла во всем добиваться успеха – и точка, и если ей что-то приходится делать – то все остальное гори огнем.

– Но она вам наверняка что-то рассказывала…

Женщина лишь руками развела:

– Понимаете, я с самого начала войны вкалываю, ухожу с первыми петухами, возвращаюсь поздно вечером. Одно дело – цех, другое – фабрика целиком, но кого это волнует? Всему пришлось учиться самой, опереться не на кого… Я вдова.

– Понимаю.

– Нет-нет, я не жалуюсь, – поспешно уточнила Вера Вячеславовна, – просто пытаюсь сказать – вот так длинно, – что с дочкой мы не особо разговаривали. Конечно, моя вина, но вы, наверное, понимаете, дети сейчас так быстро растут…

– К сожалению, у меня нет детей. Но так, в целом, понимаю, – заверил Акимов. – Значит, Оля уехала на соревнования и не вернулась ночевать. Дальше?

– Я вернулась за полночь, подумала, что она осталась у Белоусовых, они с Надей нередко вместе занимались. Разумеется, не стала людей беспокоить. А к вечеру второго дня, во вторник, пришла Наденька с пирогами, мол, Оле передать… Я заволновалась, думаю, где же она тогда? Надя предположила: может, у Пожарских осталась…

– А вы наведались к Пожарским?

Вера Вячеславовна поморщилась:

– Понимаете, товарищ… простите, как вас величать?

– Сергей… то есть Павлович. Можно товарищ