Если, покинув пределы Деревской земли, Мечеслав Дружина только вздохнул с облегчением, то Чернобыль он покидал не без сожаления. Впрочем, в следующем за ним становище, Брягине, прием был ещё пышней – из Турова, стольного града дреговичей, туда приехал князь болотистой земли, Завид Турый, тезка незадачливого киевского приворотника. В просторном корзно, прикрывающем круп сивого жеребца, в меховой шапке с большими отворотами – вроде той, в которой ходил слепой лях Властислав. Над Завидом везли, вместо стяга, череп лесного быка-тура с огромными рогами. И опять, после пира, ознаменовавшего встречу государя с подручным владетелем, Святослав с Турым заперлись в покоях брягинского посадника Первуда и до полуночи о чем-то рядили.

Вот дреговичское пиво Мечеславу совсем не понравилось. Подавали его на столы горячим и замешивали со сметаной. Такое пить разве что после многодневного пути по морозу… заедать такое пиво полагалось «камами» – колобками из гороховой муки с яйцо величиной. На одном из блюд, услужливо пододвинутом к Мечеславу белокосой девицей, были, по её словам, «камы з варабьямы». Под насмешливыми взглядами побратимов-русинов Мечеслав Дружина с крайней осторожностью откусил кусочек колобка и исподтишка заглянул вовнутрь, готовый и впрямь увидеть там птичью тушку – дай-то Боги, ощипанную. Откусил ещё, так же осторожно – вокруг уже фыркали.

В общем, оказалось, что «воробьи» – это кусочки свиного сала, что запекают в колобки-«камы» дреговичи. Мечеславу такая закуска всё же понравилась. А вот пиво – нет. Так что после первой, через силу допитой, кружки вятич взялся за медвяный квас – он-то был холодным.

Ещё дивом дивным было, как дреговичи освещали свои хаты. Лучин им было мало, сальных каганцов на северский да полянский лад не держали. А держали престранную вещь под названием «лушник». Сквозь потолок был продет полый древесный столб, изнутри вымазанный глиною. К нижнему, широкому концу подвешивали противень-посвет, на нём и жгли лучину.

После Брягина доехали до Любеча – крепости на правом берегу Днепра, за которую веками воевали Поля, Дерева и Севера. Временами к потехе присоединялись и радимичи, чья граница лежала неподалеку – крепость-то им была не нужна, но случай напасть на возвращающееся в крепость или от крепости измотанное битвой войско они упускали редко. Горел Любеч несчетное количество раз.

Так длилось, пока не пришла с полуночи в своих насадах русь. И не назвала Любеч – своим. После этого войны в этих краях прекратились – дураков ссориться с Соколиным Родом находилось немного, а кто все же рисковал – приводили в чувство быстро.

Тут и городовой полк теперь сидел – почти сплошь русины да редкие примкнувшие к ним удальцы-одиночки из соседних земель. В общем, городец здорово напоминал Мечеславу те крепости, что он уже видел в Северской земле. Русины из Святославовой дружины чувствовали себя здесь воистину как дома – и не пришлось принимать череду дарителей или жаждущих княжьей Правды. Доехавшие с Брягина и Чернобыля дары сгрузили из возов в кладовые Любеча.

За Любечем пошла череда становищ, в которых Мечеслав едва не запутался. Везде было одно и то же – дреговичская речь, нечувствительно для уха вятича сменившаяся на кривичскую, теплое пиво со сметаной – Боги, за что?! – и дворы, становившиеся тесными от подношений. Те же поединки и те же расспросы. Стрежев, Рогачев, Одрск, Клепля…

Менялись разве что земли вокруг. Всё уже становился Днепр, всё гуще сыпалась с деревьев листва, уже и птицы потянулись навстречу – к Русскому морю, в полуденные тёплые края, уже и траву по утрам схватывало не росою, а инеем, а лужи на дорогах – хрустким ледком. В Смоленске – там, говорили, полюдье поворачивает к полудню – возы наверняка снимут с колес, уложат на полозья и назад, к Киеву, пойдут уже по снегу.

В общем, такая жизнь Мечеславу показалась приятным отдыхом – хоть постоянные драки с местными парнями, рвавшимися помериться с киевлянами силушкой молодецкой, а пуще того – неизбежные последующие расспросы утомляли вятича изрядно. Если б не ужасное горячее пиво со сметаной – то и вовсе сказка, а не жизнь.

Так думал Мечеслав, сын вождя Ижеслава, вятич с Прони-реки, а ныне дружинник великого князя Киевского, Святослава Игоревича.

И, понятное дело, сглазил…

На полпути до становища Красное заметили поднимающиеся над окоемом столбы дыма. Слишком слабые и ровные для пожарища, слишком толстые и густые для костра или печного дымка.

– Три дыма, – выдохнул вместе с серебристым парком Клек. На его, пока не слишком густых и длинных, усах поблескивали ледяные крупинки. – «Враг идет».

– Это про нас, что ли? – удивился дружинник, чьего имени Мечеслав не помнил.

– Если бы кривичи затворились[20] – мы бы знали, – рассудительно возразил Икмор. – У нас достаточно друзей в этих краях.

– Угу, – Ратьмер кивнул головой на лес. – Вон одни… друзья…

В преддверии зимы кривичи надели вместо колпаков из корней меховые шапки о трех острых вершинах. Вышедший из лесу кривич, по виду селянин – во всяком случае, из того, что можно счесть за оружие, при нём были только длинный нож, рабочая секира да обожженный кол – сжимал в свободной руке именно такую. Другой – мальчонка лет десяти – остался в шапке и от деревьев не отошел.

Старший подошёл поближе, переступая кожаными пошевнями – тут их называли ходаками, – поверх которых, видать, из-за холода, нацепил лапти. Лапти у кривичей, дреговичей и деревлян были не такие, как у вятичских селян, низкие по краям и сзади и плетены в прямой крест, а не в косой. Поклонился и только после этого нахлобучил шапку.

Разговаривать с селянином оказалось сущее мученье – кривичский выговор у него был какой-то совсем густой, «г» он выговаривал как «х», «и» как «ы», «в» как «у», «д» превращал в «дзь», и невыносимо гортанно «акал». Треть слов была и вовсе не очень понятна.

– Может, плетью вытянуть потного, чтоб по-людски говорить научился? – со злой тоской предложил сквозь зубы Ратьмер, с показной скукой рассматривавший другой берег Днепра, тут совсем близкий.

Кривич резво подался назад, перехватив кол обеими руками, и набычился. Взгляд небольших глаз стал из настороженного злым.

– А кривич-то тебя поумнее будет, друже, – засмеялся Икмор.

Тезка древнего князя нехотя повернул голову, смерил взглядом селянина, сплюнул на пожухшую траву и только потом перевел взгляд на Икмора.

– Ты, Икморе, говорить говори, да не заговаривайся. С чего это потному умным быть?

– Ну так сам видишь: он тебя понимает, а ты его – нет.

– И что с того? Собака тоже человеческие слова часто понимает, а люди её лай да скулеж – нет. Оттого собака умнее людей не стала.

Икмор безнадёжно закатил глаза и покачал головою. Потом снова приступил к разговору с кривичем.