И вдруг я разразился слезами. Это был припадок. Как мнестыдно-то было между всхлипываний; но я уж их не мог удержать. Она испугалась.

— Что с вами! что это с вами! — вскрикивала она, суетясьоколо меня.

— Воды, подай мне воды, вон там! — бормотал я слабымголосом, сознавая, впрочем, про себя, что я очень бы мог обойтись без воды и небормотать слабым голосом. Но я, что называется, представлялся, чтоб спастиприличия, хотя припадок был и действительный.

Она подала мне воды, смотря на меня как потерянная. В этуминуту Аполлон внес чай. Мне вдруг показалось, что этот обыкновенный ипрозаический чай ужасно неприличен и мизерен после всего, что было, и япокраснел. Лиза смотрела на Аполлона даже с испугом. Он вышел, не взглянув нанас.

— Лиза, ты презираешь меня? — сказал я, смотря на нее вупор, дрожа от нетерпения узнать, что она думает.

Она сконфузилась и не сумела ничего ответить.

— Пей чай! — проговорил я злобно. Я злился на себя, но,разумеется, достаться должно было ей. Страшная злоба против нее закипела вдругв моем сердце; так бы и убил ее, кажется. Чтоб отмстить ей, я поклялся мысленноне говорить с ней во все время ни одного слова. «Она же всему причиною», —думал я.

Молчание наше продолжалось уже минут пять. Чай стоял настоле; мы до него не дотрогивались: я до того дошел, что нарочно не хотелначинать пить, чтоб этим отяготить ее еще больше; ей же самой начинать былонеловко. Несколько раз она с грустным недоумением взглянула на меня. Я упорномолчал. Главный мученик был, конечно, я сам, потому что вполне сознавал всюомерзительную низость моей злобной глупости, и в то же время никак не могудержать себя.

— Я оттуда… хочу… совсем выйти, — начала было она, чтобыкак-нибудь прервать молчанье, но, бедная! именно об этом-то и не надо былоначинать говорить в такую и без того глупую минуту, такому, и без того глупому,как я, человеку. Даже мое сердце заныло от жалости на ее неумелость и ненужнуюпрямоту. Но что-то безобразное подавило во мне тотчас же всю жалость; даже ещеподзадорило меня еще более: пропадай все на свете! Прошло еще пять минут.

— Не помешала ли я вам? — начала она робко, чуть слышно, истала вставать.

Но как только я увидал эту первую вспышку оскорбленногодостоинства, я так и задрожал от злости и тотчас же прорвался.

— Для чего ты ко мне пришла, скажи ты мне, пожалуйста? —начал я, задыхаясь и даже не соображаясь с логическим порядком в моих словах.Мне хотелось все разом высказать, залпом; я даже не заботился, с чего начинать.

— Зачем ты пришла? Отвечай! Отвечай! — вскрикивал я, едвапомня себя. — Я тебе скажу, матушка, зачем ты пришла. Ты пришла потому, что ятебе тогда жалкие слова{46} говорил. Ну вот ты и разнежилась и опять тебе«жалких слов» захотелось. Так знай же, знай, что я тогда смеялся над тобой. Итеперь смеюсь. Чего ты дрожишь? Да, смеялся! Меня перед тем оскорбили за обедомвот те, которые тогда передо мной приехали. Я приехал к вам с тем, чтобисколотить одного из них, офицера; но не удалось, не застал; надо же было обидуна ком-нибудь выместить, свое взять, ты подвернулась, я над тобой и вылил зло инасмеялся. Меня унизили, так и я хотел унизить; меня в тряпку растерли, так и явласть захотел показать… Вот что было, а ты уж думала, что я тебя спасатьнарочно тогда приезжал, да? ты это думала? Ты это думала?

Я знал, что она, может быть, запутается и не пойметподробностей; но я знал тоже, что она отлично хорошо поймет сущность. Так ислучилось. Она побледнела, как платок, хотела что-то проговорить, губы ееболезненно искривились; но как будто ее топором подсекли, упала на стул. И всевремя потом она слушала меня, раскрыв рот, открыв глаза и дрожа от ужасногостраха. Цинизм, цинизм моих слов придавил ее…

— Спасать! — продолжал я, вскочив со стула и бегая перед нейвзад и вперед по комнате, — от чего спасать! Да я, может, сам тебя хуже. Что тымне тогда же не кинула в рожу, когда я тебе рацеи-то читал: «А ты, мол, самзачем к нам зашел? Мораль, что ли, читать?» Власти, власти мне надо было тогда,игры было надо, слез твоих надо было добиться, унижения, истерики твоей — вотчего надо мне было тогда! Я ведь и сам тогда не вынес, потому что я дрянь,перепугался и черт знает для чего дал тебе сдуру адрес. Так я потом, еще домойне дойдя, уж тебя ругал на чем свет стоит за этот адрес. Я уж ненавидел тебя,потому что я тебе тогда лгал. Потому что я только на словах поиграть, в головепомечтать, а на деле мне надо, знаешь чего: чтоб вы провалились, вот чего! Мненадо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же закопейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, чтосвету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить. Знала ль ты это, или нет? Ну, ая вот знаю, что я мерзавец, подлец, себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дняот страха, что ты придешь. А знаешь, что все эти три дня меня особеннобеспокоило? А то, что вот я тогда героем таким перед тобой представился, а тутвот ты вдруг увидишь меня в этом рваном халатишке, нищего, гадкого. Я тебесказал давеча, что я не стыжусь своей бедности; так знай же, что стыжусь, большевсего стыжусь, пуще всего боюсь, пуще того, если б я воровал, потому что ятщеславен так, как будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздухабольно. Да неужели ж ты даже и теперь еще не догадалась, что я тебе никогда непрощу того, что ты застала меня в этом халатишке, когда я бросался, как злаясобачонка, на Аполлона. Воскреситель-то, бывший-то герой, бросается, какпаршивая, лохматая шавка, на своего лакея, а тот смеется над ним! И слездавешних, которых перед тобой я, как пристыженная баба, не мог удержать,никогда тебе не прощу! И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже никогда тебене прощу! Да, — ты, одна ты за все это ответить должна, потому что ты такподвернулась, потому что я мерзавец, потому что я самый гадкий, самый смешной,самый мелочной, самый глупый, самый завистливый из всех на земле червяков,которые вовсе не лучше меня, но которые, черт знает отчего, никогда неконфузятся; а вот я так всю жизнь от всякой гниды буду щелчки получать — и этомоя черта! Да какое мне дело до того, что ты этого ничего не поймешь! И какое,ну какое, какое дело мне до тебя и до того, погибаешь ты там или нет? Дапонимаешь ли ты, как я теперь, высказав тебе это, тебя ненавидеть буду за то,что ты тут была и слушала? Ведь человек раз в жизни только так высказывается,да и то в истерике!.. Чего ж тебе еще? Чего ж ты еще, после всего этого,торчишь передо мной, мучаешь меня, не уходишь?

Но тут случилось вдруг странное обстоятельство.

Я до того привык думать и воображать все по книжке ипредставлять себе все на свете так, как сам еще прежде в мечтах сочинил, чтодаже сразу и не понял тогда этого странного обстоятельства. А случилось вотчто: Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем явоображал себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всегопоймет, если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив.