Принцип построения повести, основанный на контрастах,Достоевский пытался объяснить в письме к брату от 13 апреля 1864 г.: «Тыпонимаешь, что такое переход в музыке, — писал он. — Точно так и тут. В 1-йглаве, по-видимому, болтовня, но вдруг эта болтовня в последних 2-х главахразрешается неожиданной катастрофой». Новая художественная структура «Записокиз подполья» была столь необычна, что даже искушенные в вопросах литературысовременники не сразу поняли ее суть и пытались отождествлять идеологию«подпольного» человека с мировосприятием автора. В процессе работы над повестьюДостоевский осознал трудность стоящей перед ним задачи. В письме к брату от 20марта 1864 г. он писал: «Сел за работу, за повесть <…> Гораздо труднее ееписать, чем я думал. А между тем непременно надо, чтоб она была хороша, самомумне это надобно. По тону своему она слишком странная, и тон резок и дик: можетне понравиться; следовательно, надобно чтоб поэзия все смягчила и вынесла».

Творческие трудности усугублялись еще и цензурнымиискажениями текста, разрушавшими внутреннюю логику повествования. Так, получивпервый двойной номер «Эпохи», где было напечатано «Подполье», и обнаружив там,помимо «ужасных опечаток», вмешательство цензора, Достоевский писал 26 марта1864 г. брату: «…уж лучше было совсем не печатать предпоследней главы (самойглавной, где самая-то мысль и высказывается), чем печатать так, как оно есть,т. е. надерганными фразами и противуреча самой себе. Но что же делать? Свиньицензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду, — топропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа, — тозапрещено…».

В подстрочном примечании к журнальной публикации первойчасти «Записок» автор указал на связь своего «антигероя» с типом «лишнегочеловека».

Проблема «лишних людей», на смену которым шли новыегерои-деятели, активно обсуждалась в русской публицистике на рубеже 1860-хгодов. Проявлял к ней интерес и Достоевский. Так, имея в виду Чацкого ипоследовавших за ним «лишних людей», Достоевский писал в «Зимних заметках»:«Они все ведь не нашли дела, не находили два-три поколения сряду. Это факт,против факта и говорить бы, кажется, нечего, но спросить из любопытства можно.Так вот не понимаю я, чтоб умный человек, когда бы то ни было, при каких бы тони было обстоятельствах, не мог найти себе дела».

В то же время Достоевский осознавал и трагичность положения«лишних людей». Герой «Записок» говорит о себе: «Развитой и порядочный человекне может быть тщеславен без неограниченной требовательности к себе самому и непрезирая себя в иные минуты до ненависти. <…> Я был болезненно развит,как и следует быть развитым человеку нашего времени» (…). Подобное трагическоемироощущение Достоевский считал характерной чертой «избранных» «лишних людей».Это видно из его отзыва о «Призраках» Тургенева, которые Достоевский прочитал впериод работы над «Записками из подполья». В «Призраках» — писал ДостоевскийТургеневу 23 декабря 1863 г. — «…много реального. Это реальное — есть тоскаразвитого и сознающего существа, живущего в наше время, уловленная тоска».

Задумав произведение, в центре которого должен был стоять«исповедующийся» «лишний человек», Достоевский не мог не учесть опыта своихпредшественников, создавших классические образцы этого типа, а также суждениякритиков, объяснивших историческую сущность, закономерность появления «лишнихлюдей».

Герой «Записок из подполья» по своему психологическомуоблику ближе всего стоит к «русским Гамлетам» Тургенева, к «Гамлету Щигровскогоуезда» (1849) и к Чулкатурину из «Дневника лишнего человека» (1850). Этаобщность была отмечена еще Н. Страховым, которым в 1867 г. в статье,посвященной выходу в свет Собрания сочинений Достоевского 1865–1866 гг., писал:«Отчуждение от жизни, разрыв с действительностью <…> эта язва, очевидно,существует в русском обществе. Тургенев дал нам несколько образцов людей,страдающих этой язвою; таковы его „Лишний человек“ и „Гамлет Щигровского уезда“<…> Г-н Ф. Достоевский, в параллель тургеневскому Гамлету, написал сбольшою яркостию своего „подпольного“ героя…» (Отеч. зап. 1867. № 2. С. 555.Наша изящная словесность).

Следует отметить, что «антигерой» Достоевского в отличие оттургеневских «лишних людей» — не дворянин, не представитель «меньшинства», амелкий чиновник, страдающий от своей социальной приниженности и восстающийпротив обезличивающих его условий общественной жизни. Социально-психологическуюсуть этого бунта, принимавшего уродливые, парадоксальные формы, Достоевскийпояснил в начале 1870-х годов. Отвечая критикам, высказавшимся по поводунапечатанных частей «Подростка», он писал в черновом наброске «Дляпредисловия») (1875): «Я горжусь, что впервые вывел настоящего человекарусского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону.Трагизм состоит в сознании уродливости <…> Только я один вывел трагизмподполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и вневозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что ивсе таковы, а стало быть, не стоит и исправляться!». Достоевский утверждал взаключение, что «причина подполья» кроется в «уничтожении веры в общие правила.„Нет ничего святого“».

«Подпольный парадоксалист» выступает против просветительскойконцепции человека, против позитивистской абсолютизации естественнонаучныхметодов, особенно математических, при определении законов человеческого бытия.В начале 1860-х годов эти взгляды получили развитие и в идеологии русскихреволюционных демократов, в частности, в теории «разумного эгоизма» Н. Г.Чернышевского.[5]

Основной полемический тезис, сформулированный Достоевскимеще в «Зимних заметках», сводился к следующему: социализм не может бытьосуществлен на принципе разумного договора личности и общества по формуле«каждый для всех и все для каждого» потому, что, как утверждал Достоевский, «нехочет жить человек и на этих расчетах <…> Ему все кажется сдуру, что этоострог и что самому по себе лучше, потому — полная воля».

Вся первая часть повести — «Подполье» — является развитиемэтой мысли.

Оперируя тезисами и понятиями, близкими в отдельных случаяхк философским идеям Канта, Шопенгауэра, Штирнера, герой «Записок из подполья»утверждает, что философский материализм просветителей, взгляды представителейутопического социализма и позитивистов, равно как и абсолютный идеализм Гегеля,неизбежно ведут к фатализму и отрицанию свободы воли, которую он ставит превышевсего. «Свое собственное, вольное и свободное хотенье, — говорит он, — свойсобственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногдахоть бы даже до сумасшествия, — вот это-то все и есть та самая, пропущенная,самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и откоторой все системы и теории постоянно разлетаются к черту» (…).

Сопоставление «Записок из подполья» со статьями Достоевского1861–1864 гг. и «Зимними заметками о летних впечатлениях» со всей очевидностьюубеждает в том, что «герой подполья воплощает в себе конечные результаты„оторванности от почвы“, как она рисовалась Достоевскому», и потому этотперсонаж «не только обличитель, но и обличаемый», не герой, но «антигерой», повыражению самого автора.[6] Проповедуя свободу, подпольный человек вдействительности ратует за «свободу от выбора, от обязывающих решений». Егоэгоцентризм порожден «страхом перед жизнью».[7]