— Лиза! Лиза! — крикнул я на лестницу, но несмело,вполголоса…

Ответа не было, мне показалось, что я слышу ее шаги нанижних ступеньках.

— Лиза! — крикнул я громче.

Нет ответа. Но в ту же минуту я услышал снизу, как тяжело, свизгом отворилась тугая наружная стеклянная дверь на улицу и туго захлопнулась.Гул поднялся по лестнице.

Она ушла. Я воротился в комнату в раздумье. Ужасно тяжеломне было.

Я остановился у стола возле стула, на котором она сидела, ибессмысленно смотрел перед собой. Прошло с минуту, вдруг я весь вздрогнул:прямо перед собой, на столе, я увидал… одним словом, я увидал смятую синююпятирублевую бумажку, ту самую, которую минуту назад зажал в ее руке. Это была табумажка; другой и быть не могло; другой и в доме не было. Она, стало быть,успела выбросить ее из руки на стол в ту минуту, когда я отскочил в другойугол.

Что ж? я мог ожидать, что она это сделает. Мог ожидать? Нет.Я до того был эгоист, до того не уважал людей на самом деле, что даже ивообразить не мог, что и она это сделает. Этого я не вынес. Мгновение спустя я,как безумный, бросился одеваться, накинул на себя, что успел впопыхах, истремглав выбежал за ней. Она и двухсот шагов еще не успела уйти, когда явыбежал на улицу.

Было тихо, валил снег и падал почти перпендикулярно,настилая подушку на тротуар и на пустынную улицу. Никого не было прохожих,никакого звука не слышалось. Уныло и бесполезно мерцали фонари. Я отбежал шаговдвести до перекрестка и остановился.

«Куда пошла она? и зачем я бегу за ней? Зачем? Упасть передней, зарыдать от раскаяния, целовать ее ноги, молить о прощении! Я и хотелэтого; вся грудь моя разрывалась на части, и никогда, никогда не вспомяну яравнодушно эту минуту. Но — зачем? — подумалось мне. — Разве я не возненавижуее, может быть, завтра же, именно за то, что сегодня целовал ее ноги? Разве дамя ей счастье? Разве я не узнал сегодня опять, в сотый раз, цены себе? Разве яне замучу ее!»

Я стоял на снегу, всматриваясь в мутную мглу, и думал обэтом.

«И не лучше ль, не лучше ль будет, — фантазировал я ужедома, после, заглушая фантазиями живую сердечную боль, не лучше ль будет, еслиона навеки унесет теперь с собой оскорбление? Оскорбление, — да ведь этоочищение; это самое едкое и больное сознание! Завтра же я бы загрязнил собой еедушу и утомил ее сердце. А оскорбление не замрет в ней теперь никогда, и как быни была гадка грязь, которая ее ожидает, — оскорбление возвысит и очистит ее…ненавистью… гм… может, и прощением… А, впрочем, легче ль ей от всего этогобудет?»

А в самом деле: вот я теперь уж от себя задаю один праздныйвопрос: что лучше — дешевое ли счастие или возвышенные страдания? Ну-ка, чтолучше?

Так мне мерещилось, когда я сидел в тот вечер у себя дома,едва живой от душевной боли. Никогда я не выносил еще столько страдания ираскаяния; но разве могло быть хоть какое-либо сомнение, когда я выбегал изквартиры, что я не возвращусь с полдороги домой? Никогда больше я не встречалЛизу и ничего не слыхал о ней. Прибавлю тоже, что я надолго остался доволенфразой о пользе от оскорбления и ненависти, несмотря на то, что сам чуть незаболел тогда от тоски.

Даже и теперь, через столько лет, все это как-то слишкомнехорошо мне припоминается. Многое мне теперь нехорошо припоминается, но… некончить ли уж тут «Записки»? Мне кажется, я сделал ошибку, начав их писать. Покрайней мере мне было стыдно, все время как я писал эту повесть: стало быть,это уж не литература, а исправительное наказание. Ведь рассказывать, например,длинные повести о том, как я манкировал свою жизнь нравственным растлением вуглу, недостатком среды, отвычкой от живого и тщеславной злобой в подполье, —ей-богу, не интересно; в романе надо героя, а тут нарочно собраны все черты дляантигероя, а главное, все это произведет пренеприятное впечатление, потому чтомы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до тогоотвыкли, что чувствуем подчас к настоящей «живой жизни» какое-то омерзение, апотому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли,что настоящую «живую жизнь» чуть не считаем за труд, почти что за службу, и всемы про себя согласны, что по книжке лучше. И чего копошимся мы иногда, чегоблажим, чего просим? Сами не знаем чего. Нам же будет хуже, если наши блажныепросьбы исполнят. Ну, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольшесамостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности,ослабьте опеку, и мы… да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно вопеку. Знаю, что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногамизатопаете: «Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, ане смейте говорить: „все мы“. Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же яэтим всемством. Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил вмоей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, даеще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая самисебя. Так что я, пожалуй, еще „живее“ вас выхожу. Да взгляните пристальнее!Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, какназывается? Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся,— не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и чтоненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то бытьтяготимся, — человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимсяэтого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мымертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все болееи более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи.Но довольно; не хочу я больше писать „из Подполья“» …

_____

Впрочем, здесь еще не кончаются «записки» этогопарадоксалиста. Он не выдержал и продолжал далее. Но нам тоже кажется, чтоздесь можно и остановиться.

Примечания к повести

Из Собрания сочинений в 15-ти томах. Т. 4. Л., «Наука»,1989.

Составители примечаний к тому: А. В. Архипова, Н. Ф.Буданова, Е. И. Кийко.

Впервые опубликовано в журнале «Эпоха» (1864. № 1–2, 4) сподписью: Федор Достоевский.

«Записки из подполья» — произведение, открывшее, новый этапв творчестве Достоевского. В центре повести характерный образ «идеолога»,мыслителя, носителя хотя и странной, «парадоксальной», но в то же времятеоретически замкнутой системы взглядов. Не будучи единомышленником своего«антигероя», Достоевский придал его рассуждениям такую силу доказательности,какой впоследствии отличались монологи главных героев его больших романов —Раскольникова, Ипполита Терентьева, Кириллова, Шатова, Ставрогина, Дмитрия иИвана Карамазовых.