что надо было бы взять (а ведь я так тщательно собирался в Москве!), я поспешил за ним и, выйдя на крыльцо, обнаружил, что с другой стороны дома стоит колесный трактор, на который мы и погрузились.

Когда, выехав из деревни, пересекли поле и въехали на лесную дорогу, нелепость вопроса о «Жигулях» стала мне очевидной: даже трактор, вырывавший своими могучими колесами глубокую колею, с трудом продвигался вперед, время от времени по брюхо проваливаясь в ямы, заполненные водой и снегом. Да снегом! Как это ни невероятно было себе представить в Москве, глядя на уже подсыхающие тротуары или из окна автомобиля любуясь березовыми перелесками, готовыми, кажется, вот-вот зазеленеть, здесь, в густом еловом лесу, лежал глубокий, местами, наверное, в полметра снег.

Радостное возбуждение, которое я испытывал, собираясь на охоту и выезжая из Москвы, схлынуло, и я сидел рядом с мрачно молчавшим егерем, чувствуя, что устал, голоден, что начинает болеть голова и что приезду моему никто не рад. Да и с какой стати! С какой стати этот Николай Андреевич, которому я свалился как снег на голову, нарушил, наверное, какие-то его планы, заставил себя ждать, должен был радоваться моему приезду. Напрасно пытался я себя уговорить, что все это не имеет значения, что усталость пройдет, что в кармане у меня пачка тройчатки — значит с головной болью справлюсь, что приближается миг, который я вожделел так давно (тридцать петухов!) — ничего не помогало: почему-то все-таки мело значение, что чужие люди мне рады, петухи казались какой-то абстракцией, а в голове крутились обрывки мыслей, что я кому-то не позвонил и чего-то не доделал на работе. Чтобы нарушить молчание, я спросил "далеко ли нам ехать" и услышал в ответ, что шесть километров и что назад мне прядется идти пешком, так как завтра, чуть свет он уезжает на несколько дней в Мышкино на собрание егерского коллектива.

Наконец мы подъехали к хутору, расположенному в углу леса и, как я потом выяснил, именуемому Угловка. Войдя в дом, мы были встречены хозяйкой — Евдокией Васильевной, которая сказала, что заждалась, что картошка сварена, самовар кипит, предложила мне раздеваться и отдыхать. Однако Николай Андреевич сразу же отклонил все эти предложения, пробурчав, что уже поздно, что начальство все сообщает в последний момент, что завтра на зарю он со мной пойти не сможет, а потому нам следует немедля идти, чтобы пока светло он мог бы показать мне дорогу на ток.

— Да куда же он после такого пути пойдет-то? Часов десять ведь, наверное, ехал-то, — заохала Евдокия Васильевна.

— Ничего, для этого и приехал, — сказал Николай Андреевич все тем же сердитым тоном, но затем добавил уже более примирительно, что, мол, "охота пуще неволи" и еще более одобряющее: "идти тут недалеко, скоро вернемся".

Когда мы вышли из дому в начавшиеся уже сгущаться сумерки, и, перейдя дорого, по которой приехали, углубились в смешанный березово-осиновый лесок, настроение мое начало понемногу подниматься. Пахло талой землей, шумел лес, журчали ручейки, перекликались синички. Я сообразил, что уже много часов провел, почти не разгибаясь, то в автомобиле, то на тракторе, и сейчас получал удовлетворение просто оттого, что двигался, перешагивал через упавшее дерево, наклонялся, чтобы взглянуть на медуницу, пробивающуюся сквозь прошлогодний лист. Проводник мой тоже, оказавшись в родной стихии и убедившись, очевидно, что человек я тихий, ни на что особенно не претендующий, примирился с моим присутствием и стал более разговорчив. Дорогу он объяснил толково, показывая ориентиры, и на каждой развилке останавливаясь, чтобы я мог все хорошо запомнить и прочувствовать.

— Как на бугор поднимитесь, так сразу по левой тропинке пойдете, на поле не сворачивайте, держитесь вот этой колеи. Я тут давеча на тракторе проезжал до самого креста. А как на крест выйдите — там уж рукой подать.

Когда мы, выйдя на перекресток дороги и просеки, именуемой крестом, остановились перекурить, сердце мое заколотилось от знакового надвигающегося звука: "хор, хор", и вальдшнеп спокойно и деловито пролетел над нашими головами.

— Что же ружье-то не взяли? Стрельнули бы. Или вы эту охоту не уважаете?

— Как же не уважаю? Очень уважаю! Поспешил, вот и не взял.

— Ну вот, поспешил. То никак доехать не можете, а то поспешил. Спешка знаете где нужна?..

Егерь разглагольствовал так, как будто уже и забыл, как погнал меня из дома, не дав опомниться после дороги. Но я, как большинство интеллигентных людей, привыкший чувствовать себя в чем-нибудь да виноватым, рад был и этой его разговорчивости — все лучше, чем, мрачная игра в молчанку.

От креста мы прошли еще немного вперед, затем резко повернули направо в густой ельник, который быстро поредел, и мне открылась большая вырубка, понижающаяся у края ельника и переходящая в болотину. Мы перешли ее и оказались в кустах, среди которых стояли одна к одной несколько невысоких елочек, образовывавших естественное укрытие, на границе между вырубкой и болотиной. Я раздвинул елочки и увидел, что они создают как бы шатер, внутри которого достаточно пространства для того чтобы сидеть, держа наизготове ружье. Внутри укрытия лежал перевернутый вверх дном ящик, покрытый соломой.

— Ну, вот и засидка, — сказал Николай Андреевич, — никакого шалаша не нужно.

— Да засидка удобная. Петухов-то сколько прилетают? — спросил я заискивающе.

— Да кто ж их знает, — ответил Николай Андреевич и, видимо, чтобы меня ободрить, добавил: — Может ни один не прилетит. У вас лицензия-то на сколько?

— На двух.

— Ну вот, значит, два и будет. Я в этой году еще ни разу не ходил. Некогда.

Это высказывание находилось в явном несоответствии с оборудованностью засидки, и, прочтя мои мысли, Николай Андреевич пояснил:

— Приезжал тут два дня назад один, из главка. Свел я его тоже сюда. Пару он взял, а сколько всего было, я и не спрашивал… Пошли назад, дорогу запоминайте.

Когда мы вернулись домой, на столе стояла уже кастрюля с дымящейся картошкой, на тарелке были нарезаны соленые огурцы и селедка, шипел самовар… Я быстро вытащил из рюкзака бутылку «Российской» и батон колбасы, что было воспринято сдержанно, но благожелательно. Сели за стол.

Дед тронулся после первой стопки, но настоящая оттепель началась после второй: наконец-то улетучилось леденящее «вы», и я уже был просто Владимир, а он просто Андреич, и пошли лихие охотничьи истории, сопровождающиеся такими эпитетами и оборотами, что едва ли какая-нибудь редакция согласилась бы их воспроизвести.

— Смотрю этот… прямо на меня прет. Я его как… он… аж через голову перелетел.

— Николай, ты бы не матерился все время при постороннем человеке.

— А