И словно в насмешку пронесся мимо меня снаряд, пущенный откуда-то из леса, позади меня; пронесся и разорвался совсем неподалеку, огласив окрестности могучим и воинственных звуком «чу-фшш, чу-фшшш»…

Не буду описывать, что произошло потом: тому, кто бывал на тетеревином току, картина эта и так хорошо знакома, ну, а тому, кто не бывал… что же, советую поспешить тетеревов, говорят, становится все меньше и меньше…

Прошло, наверное, часа два, а я как завороженный не мог оторваться от того, что происходило передо мной. Тридцать не тридцать, но пятнадцать-то наверняка, черных как смоль, краснобровых петухов гонялись друг за другом по позолоченной первыми лучами солнца вырубке. Время от времени они замирали, припав к земле и распустив лирой свои роскошные хвосты; раздавалось тихое воркующее бормотание, похожее на журчание невидимого ручейка, тетерева медленно поворачивалась на одном и том же месте, а затем подскакивали и с разбойничьим криком бросались друг на друга.

Несколько поодаль от драчунов, у кромки леса сидел один петух, не принимавший участия, в общей свалке и, видимо, наблюдавший за играми своих собратьев. (Может быть это и был их "дядька"). Я мысленно назвал его «созерцателем». Он сидел шагах в тридцати слева от меня, и, если бы в руках у меня было ружье, а не (тьфу, говорить не хочется), то я мог бы спокойно застрелить его… Но застрелить «созерцателя» — такая ли уж это честь? Лучше уж тех двух, которые так сцепились, что того и гляди сами друг друга растерзают. Ну и что? Неужели подвешенные за ноги с безжизненно болтающимися головами и крыльями будут они красивее, чем сейчас?

Я почувствовал вдруг, что подмерз, что ноги мои затекли и, крякнув, привстал в своей заездке. И в один миг всю компанию (включая и "созерцателя") как ветром сдуло. Улетели они, впрочем, недалеко: вскоре с березы, стоявшей на другом конце вырубки, потекло во все стороны задумчивое "Уру-ру-ру-ру…".

Я встал и блаженно потянулся. "Хорошо, чертовски хорошо. Если бы я не допустил ошибки, то наверняка начал бы палить, чуть только рассвело, и посмотрел бы лишь пролог и, может быть, первое действие. А так я увидел весь спектакль, с начала до конца, не пропустив ни одной сцены. Действительно, «нет худа без добра».

Может быть, в этих мыслях уподоблялся я лисе, ругавшей виноград, до которого она не могла дотянуться. Может быть. Но только радовался и наслаждался я в этот момент от всего сердца.

"Ну и потом, ведь это же не конец жизни. Ну, съезжу я за ружьем. Эко дело. Когда все здесь уже такое знакомое и родное".

Я представил себе, как будет сочувствовать и охать Евдокия Васильевна, как будет веселиться, и ехидничать Андреич: "Как? Стволы от одного, а приклад от другого? Ну и ну! Как же это ты ухитрился? Что же, опять поспешил? Ну, тут-то уж тебя кто подгонял? Ах, москвичи, ах охотники, трах тарарах, тарарах"”

Я вышел из засидки. Мой трофей не висел у меня на поясе и не лежал в ягдташе, но он был здесь — во мне и вокруг меня: в сборах на охоту, в мытарствах дороги, в мрачности Андреича и в его распахнувшемся радушии; в охотничьих рассказах, в моем ночном ликовании и в моем отчаянии; в тетеревиной удали и в моей беспомощности; в солнце, поднимавшемся над вырубкой, в музыке птичьих голосов и в ни с чем не сравнимых запахах, которые так щедро дарит природа в минуты своего пробуждения.

На рассвете

Тэкэ, тэкэ…Я делаю два шага и замираю. Отец всегда говорил, что в глухариной охоте — главное не торопиться. Если не «подшуметь», то глухарь будет петь всю зарю. И даже когда совсем рассветет, когда застонут голуби, и забормочут тетерева, когда барабанные дроби дятлов известят о наступлении утра и хоры мелких пташек разнесут эту весть по всему лесному континенту, он будет продолжать ткать неповторимый узор своей странной песни, чередуя мгновения высшего слуха и зрения с мгновениями, в которые глухой и слепой он проваливается в бездну своего экстаза.

Стою неподвижно, боясь произвести хоть малейший шум… "Глухарь, ведь он удалец…" И вот неожиданно оживают во мне события, память о которых казалась уже давно похороненной.

Отец и младший мой брат Ваня на охоте под Юхновом. Ване 15 лет, на нем длинные сапоги, ватник и шапка-ушанка. Для большей удали отец называет его Афанасием. Он уже бывалый охотник, знающий как «хоркает» и «цикает» на тяге вальдшнеп, как заливаются на гоне собаки и как, позабыв порой про осторожность, бьются на лесных полянах тетерева. И на глухарином току он бывал не раз, но подходил к дичи всегда только вместе с отцом. Тот и услышит глухаря первым, и подведет вплотную, так что останется только выстрелить в огромно сидячую мишень, что, в сущности, уже и не интересно.

Поэтому в этот раз выговорил себе Ваня впервые право провести всю охоту самостоятельно.

Весь день провели они в домике лесника, и весь день, не переставая, моросил мелкий весенний дождик. Набивали патроны, вели с лесником, Антипычем охотничьи разговоры, выходили на крылечко подышать и посмотреть, не проясняется ли. Пахло землей, сыростью, пьянил воздух, и клонило ко сну.

Вечером сходили на тягу. Отец застрелил вальдшнепа и хвастался, что он — чемпион. Возвращались уже в полной темноте.

— Ну, как ты считаешь, — приставал отец, кто все-таки немножко посильнее: старый папочка или молодой Афанасий?

— Да ну тебя, — отмахивался Ваня и чувствовал, как ему становится не по себе при мысли о том, что придется одному идти ночью по лесу.

Антипыч поил чаем из самовара и рассказывал про охоту на лосей и кабанов. Ваня не заметил, как задремал.

Разбудил его отец в половине второго. Стали быстро соби-раться. Говорили шепотом, хотя Антипыч крепко спал на другой половине, а глухарь, с вечера прилетевший на свое токовище, километра за два от дома, и сидевший нахохлившись, на какой-нибудь сосне или ели, едва ли смог бы их услышать.

Вышли в два часа. И когда подходили к вырубке, то «про-тянул» и «прохоркал» над ними невидимый в темноте вальдшнеп. Дождь прекратился, и в прорывах туч просвечивали звезды. Оста-новились, пытаясь сообразить, где Большая Медведица. Потом пошли опять, теперь уже по тропинке вдоль вырубки, спотыкаясь о кочки и подсвечивая фонариком.

Стоп. Вот она гнутая береза, вот угол вырубки. Отсюда, если не начать петлять или топтаться на одном месте, то идти недалеко