огромным котом в коридоре. Руки по швам, спина прямая. Без серебряных пуговиц и высокого шлема он выглядел намного моложе. И он понравился мне даже больше. Мягкая спортивная куртка, без галстука, светлые брюки. Его шея открыта. Волосы влажные от дождя. Он выглядел совсем мальчишкой, я был поражен, и мне казалось, что я совершил ужасную ошибку. Я уже почти решил отправить его домой под каким-нибудь предлогом. Он был очень молод, чересчур уязвим и чрезвычайно красив.

Размышляя об этом, я стоял на нижней ступеньке и наблюдал за ним, пока он изучал огромного кота.

– Накорми его деньгами, и он замурлычет, – сказал я, подходя. Я протянул ему руку, которую он пожал без колебаний. И я мгновенно передумал. Это не было ошибкой. Отправлять его домой было последним, что я собирался сделать.

– Рад, что ты пришел, – сказал я. – Ты был здесь раньше?

– Нет. То есть я так не думаю…

Я махнул рукой.

– Зачем тебе это старое затхлое место? Но для меня это – дом своего рода.

Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не скакать через ступеньку, когда он шел за мной наверх.

– У нас есть несколько изящных экспозиций, но не думаю, что у тебя есть время…

– Времени много, – сказал он. – Следующие смены – в будние дни. Шесть через три.

Что ему показать? Конечно, это не Британский музей. Я хотел произвести на него впечатление, но не переусердствовать. Я решил, что мой полицейский должен увидеть что-нибудь прекрасное, а не вызывающее или странное.

– Есть ли что-нибудь, на что тебе особенно хотелось бы взглянуть? – спросил я, когда мы достигли первого[41] этажа.

Он потер нос. Пожал плечами.

– Я не особо смыслю в искусстве.

– Тебе и не обязательно. Это самое лучшее в искусстве. Речь идет о реакции. О чувствах, если хочешь. Это не имеет ничего общего со знаниями.

Я провел его в зал акварелей и гравюр. Свет был тусклым, сероватым, и мы были там одни, если не считать старого джентльмена, который почти засунул свой нос в одну из стеклянных витрин.

– Это совсем не та идея, которая мне понятна, – сказал он, ухмыльнувшись. Он говорил тише сейчас, рядом с произведениями искусства, как делают почти все. Для меня это большое удовольствие и загадка – наблюдать за тем, как люди меняются, когда приходят сюда. Не знаю, вызвано ли это настоящим трепетом или просто рабским уважением к музейному протоколу. В любом случае голоса приглушены, шаг замедлен, смех подавлен. Происходит какое-то поглощение. Мне всегда казалось, что в музее люди уходят в себя и лучше осознают свое окружение. Мой полицейский ничем не отличался.

– Идея? Какая? – спросил я, качаясь на каблуках, улыбаясь в ответ, также понижая голос. – Из школы? Газет?

– Просто общая идея. Ну, знаешь.

Я показал ему свой любимый эскиз Тернера из коллекции. Конечно, волны и грохот пены. Но деликатно, как у Тернера.

Он кивнул.

– Он… полон жизни, не так ли?

Теперь он почти шептал. Старый джентльмен оставил нас одних. Я увидел, что щеки моего полицейского покраснели, и понял, на какой риск он пошел, высказывая такое мнение в моем присутствии.

– Ну вот, – прошептал я в ответ, как заговорщик, – ты проникся. Абсолютно.

Оказавшись в моем офисе, он ходил по комнате и рассматривал мои фотографии.

– Это вы?

Он указал на фото, где я щурился на солнце возле Мертона. Карточка висела прямо напротив моего стола, потому что Майкл сделал ее; его тень видна на переднем плане. Каждый раз, когда я смотрю на эту фотографию, я вижу не себя – немного худощавого, с копной волос, слегка опущенным подбородком, неловко стоящим в неподходящей куртке, – а Майкла, с любимой камерой в руках, который говорит мне позировать совершенно серьезно. Мы еще не стали любовниками, и на этой фотографии чувствуется какое-то обещание – и угроза – того, что должно было произойти.

Я стоял позади своего полицейского, думая обо всем этом, и сказал:

– Это я. В другой жизни.

Он отошел от меня и откашлялся.

– Пожалуйста, – сказал я, – присаживайся.

– Все в порядке.

Он сцепил руки перед собой.

Пауза. Я снова отодвинул свой страх, что совершил ужасную ошибку. Сел за стол. Немного закашлялся. Сделал вид, что навожу порядок в бумагах. Затем я попросил Джеки принести чай, и мы ждали, не глядя друг другу в глаза.

– Я очень благодарен тебе за то, что ты пришел, – сказал я, и он кивнул. Я попробовал еще раз: – Пожалуйста, ты мог бы присесть?

Он посмотрел на стул позади него, вздохнул и все-таки опустился на сиденье. Джеки вошла в кабинет, и мы молча смотрели, как она наполняет две чашки чая. Она взглянула на моего полицейского, затем повернула ко мне совершенно бесстрастное длинное лицо. Она была моим секретарем с тех пор, как я пришел в музей, и никогда не проявляла интереса к моим делам, что мне очень нравилось. Сегодня было так же, как и в любой другой день. Она не задавала вопросов, не подавала ни малейшего намека на любопытство. Джеки всегда хорошо одета, ни один волосок не выбивается из прически, ее помада лежит ровно, и она очень работоспособна. Ходят слухи, что несколько лет назад она потеряла возлюбленного во время вспышки туберкулеза и потому так и не вышла замуж. Иногда я слышу, как она смеется вместе с другими девушками, и в этом смехе есть что-то, что меня немного нервирует, – это шум, мало чем отличающийся от радиоволн, – но мы с Джеки редко шутим вместе. Недавно она купила себе новые очки с крошечными ромбовидными украшениями на крыльях оправы, которые придают ей странный вид.

Когда она склонилась над тележкой, я посмотрел в лицо своему полицейскому и заметил, что он не следил глазами за ее движениями.

Она ушла, мы оба взяли свои чашки, и я начал длинную речь. Я смотрел в окно, чтобы не приходилось смотреть на моего полицейского, когда обрисовывал свой вымышленный проект.

– Ты, наверное, захочешь узнать немного больше обо всем этом портретном бизнесе, – начал я.

Потом я болтал черт его знает сколько, описывая свои планы, используя такие слова, как «демократический», «новая перспектива» и «видение». Трепался, не решаясь на него взглянуть. Больше всего мне хотелось, чтобы его большое тело расслабилось на этих изношенных подушках, и поэтому я продолжал и продолжал, надеясь, что мои слова успокоят его. Или, возможно, даже заставят его подчиниться.

Когда я закончил, возникла пауза, прежде чем он поставил чашку и сказал:

– Меня никогда раньше не рисовали.