Конечно, я, скорее, надеялась, что это подтолкнет его к действию.

Вместо этого Том подошел к окну, сунул руки в карманы и уставился в темноту.

– Мы могли бы еще выпить, – рискнула я.

Тишина.

– Я прекрасно провела время, – сказала я.

Тишина.

– Еще немного бренди?

Тишина.

Я вздохнула.

– Полагаю, уже поздно. Может, мне лучше уйти?

Затем Том повернулся ко мне лицом, закусил губу и выглядел так, словно собирался расплакаться.

– В чем дело? – спросила я.

В ответ он встал рядом со мной на колени и, обхватив меня за живот, положил голову мне на грудь. Он так сильно прижался ко мне, что я подумала, что вот-вот упаду на кровать, но мне удалось удержаться в вертикальном положении.

– Том, – сказала я, – что происходит?

Но он ничего не ответил. Я прижала его голову к своей груди и погладила по волосам, мои пальцы скользили по его красивым локонам, проводя по коже головы.

Я говорю тебе, Патрик: какая-то часть меня хотела дернуть его, швырнуть на кровать, сорвать с него рубашку и повалить свое тело на его. Но я осталась на месте.

Он сел на корточки, щеки его покраснели, а глаза сияли.

– Я хотел, чтобы тебе было хорошо, – сказал он.

– Мне хорошо. Действительно хорошо.

Наступила еще одна долгая пауза.

– И я хотел, чтобы ты знала… что я чувствую.

– Что, Том?

– Я хочу, чтобы ты была моей женой, – сказал он.

2

29 сентября 1957 года

Зачем писать снова? Я понимаю, что должен быть осторожен. Знаю, что доверять свои желания бумаге – безумие, когда мне известно, что эти вопящие суки, которые настаивают на троллинге по всему городу, портят его всем нам. (На прошлой неделе я видел Гилберта Хардинга на его ужасном роллере, который орал из окна на какого-то бедного парня на велосипеде. Я не знал, смеяться мне или плакать.)

Зачем писать снова? Потому что сегодня все по-другому. Можно сказать, что все изменилось. И вот я пишу это в дневник. А это означает, что я неблагоразумен. Но я не могу молчать. Я не собираюсь называть имена – я не совсем уж безрассуден, – но собираюсь написать следующее: я кое-кого встретил.

Зачем писать снова? Потому что Патрик Хэзлвуд, тридцати четырех лет от роду, не сдался.

Я действительно думаю, что он великолепен. Даже идеален. И это больше, чем просто тело (хотя и тело тоже идеально).

Мои интрижки – такие, какими они были, хоть их и было мало, – имеют обыкновение усложняться. Они затянутые. Возможно, вынужденные. Как другие вроде Чарли так чертовски беззаботно ладят, мне непонятно. У этих парней у мясной стойки есть свой шарм, но все это так – не скажу грязно, я не это имею в виду – мимолетно. Красиво, но ужасно мимолетно.

Сожгу это после того, как напишу. Одно дело – излить свои мысли на бумагу; и совсем другое – оставить эту бумагу валяться, чтобы любая пара глаз могла ее поглотить.

Это произошло возле женщины средних лет, сидевшей на тротуаре. Я шел по Марин-Параду. Яркое теплое утро уходящего лета. День недели – вторник. Время – около 7:30. Для меня довольно рано, но я ехал в музей, чтобы доделать свою бумажную работу. Я прогуливался, размышляя о том, как приятно наслаждаться тишиной и уединением, и пообещал себе вставать на час раньше каждый день. Тут я увидел машину – кремовый «форд», я уверен, что это был он, – толкавшую колесо велосипеда. Нежно. После небольшой заминки женщина на велосипеде покачнулась и упала, раскинув руки и запутавшись в колесах, на тротуар. Машина поехала дальше, а я поспешил к попавшей в беду женщине.

К тому времени, когда я подошел к ней, она сидела на краю обочины, поэтому я знал, что серьезных повреждений нет. На вид ей было за сорок, а ее корзина и руль были нагружены всевозможными мешками: веревками, бумагой, какой-то тканевой конструкцией – поэтому неудивительно, что она потеряла равновесие. Я тронул ее за плечо и спросил, все ли с ней в порядке.

– А что, похоже? – рявкнула она.

Я отступил на шаг. В ее голосе был яд.

– Вы, должно быть, в шоке.

– В ярости – вот в чем я. Этот ублюдок сбил меня.

Это было жалкое зрелище. Ее очки съехали, а шляпа покосилась.

– Как думаете, вы можете стоять?

Ее рот скривился.

– Нам нужна полиция. Нам нужна полиция, сейчас же!

Видя, что другого выхода, кроме как исполнить ее желание, нет, я бросился к ближайшей полицейской будке на углу Блумсбери Плэйс, думая, что смогу позвонить оттуда, а после оставлю ее с каким-нибудь услужливым копом и продолжу свой день.

Я никогда не испытывал особой симпатии к нашим ребятам в синем. Всегда презирал их жестокость, их коренастые тела, втиснутые в толстую шерсть, эти нелепые шлемы на их головах, как черные банки с вареньем. Что тот офицер сказал об инциденте в «Наполеоне», когда мальчик остался с вырезанной до кости половиной лица? «Чертовым анютиным глазкам еще повезло, что это все, что ему отрезали». Думаю, это точная цитата.

Так что мне не нравилась мысль о встрече с полицейским лицом к лицу. Я приготовился к оценивающему взгляду сверху вниз, приподнятым бровям в ответ на мои слова, сжатым кулакам в ответ на мою улыбку, холодному отношению в ответ на мой прикид.

Но молодой человек, который вышел из будки мне навстречу, был совсем другим. Я сразу это увидел. Во-первых, он был высоким, его плечи выглядели так, будто они могли выдержать вес мира, но при этом имели изысканную форму. Ни намека на массивность. Я сразу подумал об этом чудесном греческом мальчике с отломанной рукой в Британском музее. О его сиянии красотой и силой, об исходящем от него тепле Средиземного моря (и все же ему удается идеально гармонировать с британским окружением!). Этот парень был таким. Он был одет в ужасную униформу, и я сразу увидел, что жизнь пульсирует под его грубой черной шерстяной курткой.

Мы посмотрели друг на друга: он – серьезно, я – со всеми своими исчезнувшими словами.

– Доброе утро, – сказал он, когда я пытался вспомнить, чего хотел. Зачем я вообще искал полицейского?

В конце концов я выдавил:

– Мне нужна ваша помощь, офицер.

Именно так я сказал. И бог знает, что я имел в виду. Моя мольба о помощи, мой крик о защите. Это напоминает мне о