Я, несомненно, засиял, когда мы обменялись любезностями по поводу милосердия погоды. У него был легкий голос. Не высокий, но и не серьезный голос полицейского. Низкий и нежный. Похожий на дорогой табачный дым.

– Тихое утро? – спросил я.

Он кивнул.

– Больше никаких проблем от нашей велосипедистки?

Он слегка улыбнулся и покачал головой.

– Полагаю, если с работой нет никаких проблем, – сказал я, пытаясь продлить нашу беседу, – это прекрасная идея – просто прогуляться.

Он посмотрел мне в глаза, его лицо внезапно стало серьезным.

– О нет. Мне нужно какое-нибудь дело. Люди не хотят воспринимать тебя всерьез, пока у тебя не будет дела.

Похоже, он пытается быть серьезным молодым человеком. Хочет произвести впечатление, говорить правильные вещи. И это совершенно не вяжется с его ухмылкой, с жизнью, которую я чувствую и которая пульсирует под его униформой.

Последовала пауза, прежде чем он спросил:

– Какая у вас… работа?

У него прекрасный брайтонский акцент, который он нисколько не модифицирует из-за меня.

– Я работаю в музее. Художественная галерея. И немного рисую.

Его глаза вспыхнули.

– Вы художник?

– В каком-то смысле. Но это далеко не так увлекательно, как ваша работа. Поддержание мира. Обеспечение безопасности. Преследование преступников…

После небольшой паузы он засмеялся.

– Вы шутите.

– Нет, я серьезно.

Я посмотрел ему в лицо, и он отвел взгляд, пробормотал что ему нужно идти, и мы расстались.

Сгустились облака. Весь день я беспокоился, что перегнул палку, сказал слишком много, льстил, проявлял нетерпение. В воскресенье шел дождь, и я провел много часов, глядя в окно на плоское серое море, хандря из-за потери своего полицейского.

Я мог быть злым. Был таким со школьных времен.

Понедельник. День шестой.

Ничего особенного. Я прогуливался по Кемптауну с поникшей головой и не позволял себе отвлекаться ни на что.

Вторник. День седьмой.

Я шел по Сент-Джордж-роуд, когда услышал позади себя быстрые и твердые шаги. Инстинктивно я попытался перейти дорогу, но меня остановил голос.

– Доброе утро, мистер Хэзлвуд.

Тона табачного дыма не оставили сомнений. Я был так удивлен, что развернулся и сказал:

– Пожалуйста, зовите меня Патрик.

И снова эта ухмылка, которой никак не могло быть на лице полицейского. Легкий румянец на его щеках. Его нетерпеливая внимательность.

Именно эта ухмылка заставила меня сказать:

– Я надеялся на тебя наткнуться.

И сделал шаг в его сторону.

– Я работаю над проектом. Образы обычных людей. Бакалейщики, почтальоны, фермеры, продавщицы, полицейские и тому подобное.

Он ничего не сказал. Теперь мы шли в ногу, хоть мне и приходилось идти быстро, чтобы не отставать.

– И ты был бы идеальным кандидатом.

Я понимал, что слишком спешу, но как только заговорил, мне кажется, я уже не мог остановиться.

– Подыскиваю подходящих кандидатов, таких, как ты, рисую с натуры и сравниваю их с более ранними портретами обычных людей Брайтона – вот что нужно музею, нам нужно. Что думаешь? Настоящие люди, а не все эти ханжи и зануды.

Он склонил голову и слушал очень внимательно.

– Надеюсь, что это будет в музее. На выставке. Это часть моего плана – привлечь больше людей… больше обычных людей. Я думаю, что, если люди увидят таких же, как они сами, то с большей вероятностью захотят войти внутрь.

Он остановился и посмотрел мне в лицо.

– Что я должен буду делать?

Я выдохнул.

– Ничего такого. Ты сидишь. Я рисую. В музее, если хочешь. Несколько часов твоего времени.

Я пытался сохранить лицо бесстрастным. Смотрел почти прямо. И даже невозмутимо махнул рукой:

– Конечно, если ты хочешь. Я просто подумал, раз уж наткнулся на тебя…

Он снял шлем, и я впервые увидел его волосы. Волосы и изящную форму его головы. Это почти выбило меня из равновесия. Волосы у него были волнистые, коротко стриженные, но полные жизни. Я заметил небольшую вмятину вокруг черепа на месте его уродливого головного убора. Он потер лоб, словно пытаясь стереть эту линию, затем надел шлем.

– Хорошо, – сказал он. – Мне никогда раньше не предлагали быть моделью!

Я боялся. Боялся, что он увидит меня насквозь и полностью закроется.

Но вместо этого он коротко рассмеялся и сказал:

– И мой портрет будет висеть в музее?

– Ну, пожалуй, да…

– Тогда – да. Почему бы и нет?

Мы пожали друг другу руки – его были большие и прохладные, – договорились о встрече и расстались.

Уходя, я засвистел, и мне пришлось одернуть себя. Затем я чуть не оглянулся через плечо (жалкое существо!), мне пришлось удержать себя и от этого.

Я не слышал ничего, кроме «да» моего полицейского, до конца дня.

30 сентября 1957 года

Очень поздно, а сна нет. Темные мысли – плохие мысли – преследуют меня. Я много раз думал о том, чтобы сжечь свою последнюю запись. Не могу. Что может быть реальнее моих слов на бумаге? Когда никто не может знать, как я могу убедить себя в его реальности, в своих настоящих чувствах?

Плохая привычка – писать дневники. Иногда я думаю, что это больше похоже на подмену реальной жизни. Каждый год я делаю генеральную уборку – сжигаю все. Я сжег даже письма Майкла. А теперь жалею, что сделал это.

После встречи с моим полицейским я более чем когда-либо уверен, что ничто не сможет вернуть меня в эту темную комнату. Пять лет прошло с момента гибели Майкла, и я не позволю себе роскошь жить там.

Мой полицейский совсем не похож на Майкла. Это одна из многих черт, которые мне в нем нравятся. Когда я думаю о своем полицейском, мне приходят в голову слова светлые и радостные.

Я больше не вернусь в ту темную комнату. Отлично помогла работа. Стабильная, регулярная работа. Живопись – это очень хорошо, если вы можете выдерживать отказы, недели ожидания подходящей идеи, метры полного дерьма, которые придется выбросить, прежде чем получится что-то приличное. Нет. Нужна регулярная работа по часам. Маленькие задачи. И столь же небольшие вознаграждения.

Поэтому, конечно, мой полицейский очень опасен, несмотря на свет и восторг.

Мы с Майклом танцевали каждую среду вечером. Я все делал правильно. Свечи зажжены. Ужин приготовлен (он любил все со сливками и маслом. Все эти французские соусы: sole au vin blanc, poulet au gratin à lacrèmelandaise – и, если бы у меня было время, Saint Émilion au chocolat). Бутылка кларета[37]. Простыни свежие и чистые, полотенце на столе. Недавно отглаженный костюм. И музыка. Вся эта сентиментальная магия, которую он любил. Карузо[38] для начала