глубокого уважения, — так молодые бойцы глядят на деревянную ногу испытанного в боях ветерана. Дело в том, что три четверти своего хвоста вождь крыс потерял в схватке с большим котом бургомистерши по имени Петр, который коварно напал на него сзади.

Конечно, ни одной из крыс не могла прийти в голову безумная мысль об оказании сопротивления людям. Волей-неволей приходилось готовиться к массовому переселению; весь вопрос был только в том, куда идти.

Предприимчивые крысята-юноши, нередко совершавшие набеги на соседние дома, расхваливали харчевню «Золотого Гуся»; они с восторгом описывали все прелести трактирной жизни. Один из этих героев — как некогда Катон, привезший фиги из Карфагена, притащил на сборище весьма соблазнительную приманку, — кусочек колбасы, похищенный им из кухни «Золотого Гуся». Однако, пожилые крысы отвергли это предложение: харчевня — под стать мышиному пролетариату, а старинному, почтенному крысиному роду не подобает жить в этом злачном месте!

Боязливые крысиные жены к тому же сообщили, что там проживают два человека, имеющие большое семейное сходство со словацкими крысоловами.

Кто-то посоветовал обосноваться в подвалах аптеки. Но и это предложение не встретило сочувствия. «Не ровен час, — наши детки объедятся там каким-нибудь ядовитым зельем! К тому же, в аптеке живет ворон Яков».

Другие предложения были также отвергнуты после оживленного обмена мнениями. Тогда выступила одна почтенная крыса, до сих пор хранившая глубокое молчание. Она предложила выждать: может быть, дня через два что-нибудь выяснится. Все с восторгом приняли это предложение. Конечно, нужно повременить: может быть, дело примет хороший оборот! Собрание было закрыто, и крысы разбежались по своим норам: все они нуждались в отдыхе после утомительных парламентских прений.

В главном зале ратуши, действительно, произошли очень большие изменения. Увы! теперь он больше не был пригоден для пребывания в нем почтенных домашних крыс.

Раньше этот зал был, собственно, кладовой ратуши. По стенам его стояли высокие сундуки, наполненные старыми актами и документами. Над ними висели почерневшие портреты, изображавшие бургомистров и других замечательных людей. В углах высились знамена цехов в кожаных чехлах и вышедшие из употребления алебарды ночных сторожей. Сюда же сваливали конфискованное после драк оружие и дубины, а также старинные пищали, которыми когда-то храбрые горожане защищали свой город от врагов. Тут и там валялись старые пожарные бадьи, неверные весы и гири, изъятые из употребления, затем — поломанные латы, изношенные мундиры городских солдат, какие-то ржавые цепи, негодные желоба и прочий хлам. Окна были густо покрыты паутиной. Кое-где в стеклах зияли довольно крупные отверстия, так что в зал имели доступ и летучие мыши.

Теперь понятно, почему крысы так любили это помещение: никто их здесь не трогал, и они жили в свое полное удовольствие. Но за последние дни все изменилось.

Явились городские батраки и вынесли из зала весь хлам. Затем пришли поломойки и вымыли пол, а на другой день появились плотники. Зал огласился стуком молотков. Когда шум смолк, крысы отважились выйти на разведку: в конце зала они увидели большое деревянное сооружение, — спереди оно было занавешено красной материей. Крысы сразу же решили, что люди готовят им западню.

Однако, на этот раз они ошиблись: сцену, приготовленную для торжественного представления комедии магистра Ксиландера «Брак в Кане Галилейской», они приняли за ловушку для крыс!

Ректор Крузиус предпочел бы поставить комедию в главном зале лицея, а не в ратуше, где известная часть княжеских милостей должна была пасть на бургомистра. Но с этим пришлось волей-неволей примириться уже потому, что лицейский зал не мог вместить в своих стенах княжеский двор и почетных гостей. Однако, господин Крузиус выговорил себе привилегию встречать августейших особ, стоя на лестнице рядом с бургомистром.

В воскресенье вечером массы горожан устремились к ратуше; у ее входа стояли две ярко пылавших смоляных бочкн и шесть человек городской милиции, вооруженных алебардами. Их было в Финкенбурге, собственно, пятеро, но так как для симметрии нужен был шестой, то и ночного сторожа нарядили в мундир и поставили у входа в ратушу. К его чести надо сказать, что он имел не менее бравый вид, чем настоящие городские солдаты.

Кроме этих шести молодцов и двух смоляных бочек, перед ратушей стояло немало обыкновенных смертных, не получивших приглашения на спектакль. Они выражали свою досаду шумом и руганью, осыпая насмешками и неуместными замечаниями каждого горожанина, входившего в ратушу.

Наконец, прибыл княжеский гонец. Возбужденная толпа мгновенно стихла и расступилась. К ратуше подъехала позолоченная карета, окруженная конной свитой. Все поснимали шапки. Бургомистр и ректор встретили высоких гостей глубокими поклонами и проводили их наверх. Толпа опять принялась шуметь. Солдаты снова оперлись на свои алебарды. Из смоляных бочек подымались к небу густые облака дыма.

Предусмотрительный бургомистр позаботился о превращении камеры для пыток в гардеробную, и высокие гости прошли туда раздеться. Затем, в сопровождении бургомистра и ректора, они отправились в пышно разукрашенный зал, освещенный двадцатью четырьмя толстыми сальными свечами.

При входе в зал княжеского двора все присутствующие поднялись со своих мест. Раздалось дружное шарканье доброй сотни ног, — звук, живо напоминавший конюшню. О, они были людьми весьма воспитанными, — граждане Финкенбурга!

Князь, княгиня и маленький принц раскланивались во все стороны. Их усадили в первом ряду. Направо и налево от августейших особ разместилась свита, состоявшая из дворян города и его окрестностей. Позади них уселись приглашенные на спектакль горожане. Бургомистерша восседала рядом со своей дочерью Кэтхен и Эльзой Томазиус, а ректорша сидела между супругами конректора и терция. Среди цеховых мастеров особенно бросался в глаза толстый мясник и его не менее пышная супруга.

Места, отведенные бюргерам, были отделены от передних рядов красным шнуром, за которым толпились молодые кавалеры из дворян. Они бросали пламенные взгляды на прекрасных горожанок и даже вступали в разговор с застенчивыми Гретхен, Кэтхен, Лотхен и Лизхен, мамаши которых так и таяли, слушая комплименты изящных кавалеров, беседующих с их дочерьми, между тем как кое-кто из бюргеров сжимал кулак, — правда, только в кармане.

Князь Рохус беседовал с бургомистром, а на долю ректора выпала высокая честь занимать княгиню и маленького принца. Он делал это с чувством собственного достоинства, как и подобает ученому мужу; время от времени он посматривал на свою дражайшую половину, которая с каждой секундой становилась все важнее и надменнее.

Наконец, раздался звонок, извещавший о начале спектакля. В зале воцарилась мертвая тишина. Медленно взвился занавес.

На сцене стоял магистр Ксиландер. Он был в роскошном кафтане, пышном парике и при шпаге в белых ножнах.

Магистр был бледен, и его рука, державшая свиток, слегка дрожала. Прижимая левую