– Чепуха, – буркнул старик, недовольно покачав головой, – все было совсем по-другому.

– Ну да, конечно, им, видите ли, свидетелем быть не с руки, – горячилась Божена, – да вы просто-напросто струсили, пан Лукота.

– Как? Он летел по воздуху? – недоверчиво спросила Поликсена.

– Истинная правда. Вот те крест!

– Свободно парил в воздухе?

– Да не сойти мне с этого места!

– Говорите, с горящими глазами?

– Да провалиться мне сквозь землю!

– А потом, я слышала, он в присутствии моей тетки, дяди и других гостей как бы… преобразился?

– И-истинная правда, стал совсем длинным, тощим как палка от метлы, – заверила Божена, – я в замочную скважину глядела и все… – она смущенно запнулась, сообразив, что проговорилась. – Ну вот, а дальше я ничего не видала. Да ведь меня и не было при этом, меня пани графиня отправила за Богемской Лизой… – Новый кухаркин толчок в ребро окончательно заткнул ей рот.

Некоторое время все смущенно молчали.

– А как зовут этого человека? – вполголоса спросил русский своего соседа.

Тот пожал плечами.

– Насколько мне известно, его зовут Зрцадло, – ответила Поликсена. – Я думаю, он странствующий комедиант из Фидловак, с ярмарки.

– Да, так его кличут.

– Ты полагаешь, его зовут по-другому? Русский замялся:

– Я… я не знаю.

– И все же он комедиант? Не так ли?

– Нет. Определенно нет, – откликнулся вдруг татарин.

– Ты его знаешь?.. Вы его знаете, пан Молла? – насели на него со всех сторон.

Защищаясь, татарин поднял руки:

– Я только один раз разговаривал с ним. Но, думаю, не ошибаюсь: он – эвли.

Челядь тупо уставилась на него.

– У нас на Востоке такое не в диковинку.

И, уступая просьбе Поликсены объясниться подробней, он принялся рассказывать – короткими отрывистыми фразами, так как каждое второе слово был вынужден переводить про себя с родного языка.

– Эвли – это факир-колдун. Факиру необходимо тело, иначе он не сможет говорить; он обычно выбирает кого-нибудь из мертвых.

– Ты считаешь, что Зрцадло мертв? – спросил внезапно взволновавшийся русский.

– Я не знаю. Может быть, у него полу… – татарин повернулся к Поликсене. – Как это? Полу…

– Летаргия?

– Да. Летаргия. Когда эвли желает говорить через другого, он сначала выходит из себя, а затем входит в другого… Это он делает так… – Мгновение татарин раздумывал, как получше объяснить, потом ткнул пальцем в верхнюю часть диафрагмы, туда, где ребра соединяются с грудиной: – Здесь находится душа. Эвли поднимает ее, – он указал на свое горло, потом на ноздри, – сначала сюда, потом сюда. Затем он с выдохом покидает свое тело и входит в мертвого. Через нос, через горло, в грудь. Если тело покойника еще не разложилось, то он встает и оживает. Но мертвец теперь – эвли.

– А что происходит с самим эвли? – напряженно спросила Поликсена.

– Тело эвли подобно мертвому, пока его дух находится в другом. Я часто видел факиров и шаманов. Они сидят, как мертвые, так как их дух находится в других. Это называется авейша. Но факир может делать авейша и с живыми людьми. Только эти люди должны спать или быть в беспамятстве, когда в них входит эвли. Некоторые покойники, обладавшие при жизни очень сильной волей, или те, кто еще не исполнил до конца свою земную миссию, могут войти даже в бодрствующего человека, и тот при этом ничего не заметит; хотя даже такие сильные мертвецы предпочитают тела спящих летаргическим сном. Вроде Зрцадло… Почему ты так на меня смотришь, Сергей?

Русский, весь обратившийся в слух, от неожиданного вопроса привскочил и переглянулся с другими слугами.

– Ничего, ничего, Молла, я просто удивлен.

– У меня на родине, – продолжал татарин, – бывает и так: живет человек, живет как все, а потом вдруг забывает свое имя и уходит куда глаза глядят. Тогда у нас говорят: эвли или шаман овладели его телом. Шаманы хоть и неверные, но они могут делать авейша. Ибо авейша не имеет ничего общего с Кораном. У нас боятся стать добычей покойника и если при пробуждении чувствуют себя не совсем так, как накануне вечером, то, чтобы очиститься, делают несколько сильных выдохов.

– А как ты думаешь, для чего мертвые проникают в тела живых? – спросила Поликсена.

– Может быть, ради наслаждений. Может, пытаются наверстать когда-то упущенное. Или, если они жестоки, чтобы учинить великую резню.

– Тогда вполне вероятно, что война…

– Конечно, – подхватил татарин. – Все, что люди делают против своей воли, так или иначе порождено авейша. Если однажды люди кидаются друг на друга, как тигры, то здесь, конечно, не обошлось без авейша!

– А я думаю, они делают это потому… ну, потому что они воодушевлены чем-нибудь, например какой-то идеей.

– Вот это и есть авейша.

– Значит, воодушевление и авейша одно и то же?

– Нет; сначала – авейша. Воодушевление – потом. Самого процесса авейша, как правило, не замечают. Но чувствуют восторг и полагают, что он возник сам по себе. Знай же: существуют различные виды авейша. Некоторые одной своей речью могут вершать с другими авейша. И все равно это авейша только более естественное. Но с тем, кто полагается только на самого себя, никто в мире не сможет сделать авейша. Даже эвли или шаман.

– Значит, эта война возникла из-за авейша, произведенного с нами каким-нибудь эвли?

Татарин, усмехнувшись, покачал головой.

– Или шаманом? Опять усмешка.

– Кем же тогда?

Молла Осман пожал плечами; Поликсена поняла по его виду, что он не хочет говорить.

– Кто верит только самому себе и думает прежде, чем действует, с тем никто не сделает авейша, – такой уклончивый ответ лишь подтвердил его нежелание продолжать разговор на эту тему.

– Ты мусульманин?

– Н-нет, не совсем. Ты же видишь: я пью вино. – И татарин поднял свой бокал.

Поликсена откинулась в кресле, молча изучая его неподвижное лицо. Круглое и гладкое, оно было лишено малейшего намека на волнение или страсть. «Авейша?! Что за странное суеверие… – Она пригубила свой чай. – Что бы он, любопытно, сказал, спроси я, не могут ли портреты тоже делать авейша? Ах да, что это я, он ведь всего лишь конюх!» Поликсена почувствовала раздражение из-за того внимания, которое она так долго оказывала ему; ее родовая гордость была уязвлена – ни с кем из родственников ей не было так интересно, и чем яснее это становилось для нее, тем сильнее она злилась. Прищурив глаза, чтобы татарин не заметил, она продолжала следить за ним. «Будь моя власть, я бы велела отрубить ему голову», – кровожадно распаляя себя, она попыталась успокоить свое задетое высокомерие, однако из этого ничего не вышло.