Показывают внутрь дома. Некоторые плачут. Капрал Пис с несколькими солдатами вскакивают в дом.

— А ну-ка, Игла, спросите их, почему они стреляли, — обращаюсь я к командиру отделения связи, который неплохо владел немецким.

— Говорят, что им приказал раненый солдат, якобы поляк из Торуня.

— Пусть копают ров, а как закончат, запереть в сарае до прихода особистов.

Раненый лежал на соломе, весь в крови, обвязанный каким-то тряпьем.

— Ты, негодяй, почему приказал стрелять? — спрашиваю, наклонившись над ним.

— Спасите, на помощь, я — поляк! — стонет раненый.

Во мне все закипело. Возникло желание влепить в него свинца, чтобы покончить с ним раз и навсегда.

— Эх ты, подлец! Поляк — и приказал стрелять в поляков? — вырвалось у меня. — Санитар, окажите помощь и доставьте этого «патриота» в санбат. Погоди, вот вылечат тебя, тогда сам узнаешь, кто ты такой! — На этом допрос я закончил.

— Да, узнаешь, пес паршивый, — как эхо, повторил Петр.

Ребята производили обыск. Не нашли ничего, кроме огромного количества флаконов с одеколоном «Шипр». Сразу же, стервецы, стали пробовать.

— Товарищ поручник, попробуйте и вы. На спирту! — убеждали меня.

Я категорически запретил пить, поскольку слышал, что были случаи отравления одеколоном.

За сараем слышался плач. Трудно было переубедить мальчишек и стариков — храбрых защитников фатерланда, что ров, который они копают, предназначался для маскировки орудия. Все думали, что в нем они и закончат свой «ратный путь».

— Игла!

— Слушаю!

— Объясните же вы им наконец, что такое гуманность польского воина.

Наступила темная ночь, как будто кто-то накрыл землю непроницаемым пологом. Деревня наша! Сон принес новые силы и хорошее настроение.

Каждый новый день приносил смешанные чувства. Главным образом радость по той причине, что мы припирали врага к морю. В нашей фронтовой жизни это абсолютно новое чувство — уверенное преследование врага. Однако одновременно с этим росли потери: то кто-нибудь подорвется на мине, то погибнет в короткой, но яростной схватке. Мы наступали все более широким фронтом, но и противник выставлял против нас новые и новые резервы. Это были и солдаты вермахта в своей грязно-зеленой форме, и учащиеся офицерских школ и унтер-офицерских курсов, и отдельные группы перепуганных юнцов и стариков из ополчения. Мы натыкались и на отчаянно дравшихся до последнего патрона эсэсовцев, и на власовцев, и на норвежских квислинговцев в черных мундирах. Преодолеть сопротивление всего этого разношерстного воинства было делом нелегким.

Смешались все стороны света. Казалось, солнце восходит и заходит в самых невероятных местах. Один день был не похожим на другой.

Мы двигались непрерывно вперед и вперед, ожидая более сильного отпора на рубеже реки Реда. С каждым днем все больше немцев сдается в плен. И сразу же пленные становятся удивительно смирными и послушными. Даже не верилось, как такой солдат мог воевать против нас. Под конвоем они шли испуганные, но в глазах у них светилась радость, они как бы говорили: нас много, и нас не убьют, лучше плен, чем смерть. Солдаты передавали друг другу новость, что на участке 6-го полка в плен сдался целый вражеский батальон вместе с командиром.

Под Свидвином произошла наша встреча с солдатами Красной Армии, которая и нам и им принесла радость. Вместе всегда лучше. Эта встреча означала также, что мы вклиниваемся в разных местах в оборону противника, оставляя в непрочесанных лесах значительную часть его сил.

Все это теперь напоминало блицкриг, но только в нашем исполнении. Выходило, что немцы написали партитуру, а ее инструментовка, текст к ней и исполнение принадлежали нам. Мелодия получалась неплохая.

Из штаба доставили выдержки из приказа командования Красной Армии, где нам выражается благодарность за прорыв Поморского вала. Мы передаем ее воинам, крепко жмем руки. Вспоминаем тех, кто остался на поле боя. Война еще не окончена, она требует от нас новых усилий.

Это произошло настолько неожиданно, что показалось невероятным. Вражеские самолеты обрушились на Свидвин. Их первый эшелон с ревом сбросил свой смертоносный груз неподалеку от нашего расположения. Паника охватила часть вырванных из сна людей. Возникло замешательство. Темная ночь, рев самолетов, свист бомб и столбы пламени, взметнувшиеся в небо, — все это лишь усиливало психологический эффект внезапности. За первым эшелоном штурмовиков прилетел второй. Мы разворачивали к бою орудия, когда пришел приказ оставить город.

От очередного воздушного налета уйти нам не удалось. Новая атака вражеской авиации была намного сильнее первой. Земля содрогалась от взрывов, меня то и дело швыряло о колеса автомашины, под которой я нашел себе убежище. Только после меня осенило, что попадания в грузовик, нагруженный боеприпасами, достаточно для того, чтобы не только от меня, но и от всей батареи осталось мокрое место.

На небе под парашютами повисло несколько осветительных бомб. Сверкнули прожекторы противовоздушной обороны, где-то с северной стороны несмело отозвались зенитки, однако все это ни в малейшей степени не уменьшило интенсивности вражеского налета. Все же в короткую паузу между вторым и третьим эшелонами немецких самолетов нам удалось покинуть это злополучное место. Мне на этот раз пришлось выступить в роли шофера. Настоящий водитель — Стась — лежал на моем месте и, охая от боли, учил меня вести машину.

— Сцепление…

— Да…

— Левая…

— Есть.

— Скорость…

— Есть.

— Сцепление… отпусти, и газ…

Пошло. Машину дернуло, но двигатель не заглох. Напрягая до боли глаза, я вглядывался в силуэт двигавшегося впереди нас «студебеккера». Бледные вспышки разрывов одновременно и облегчали, и затрудняли задачу. Находясь в новой для себя роли, я желал, чтобы они продолжались без перерыва: их отсутствие вконец дезориентировало. Мотор ревел, а Сташек уже не говорил, только стонал. Иногда мне приходилось что-то переключать, но он уже не мог мне в этом помочь. Вскоре он затих совсем, уткнувшись как-то странно сильно и недвижимо головой мне в бок.

Не берусь описать то, что я чувствовал тогда. В конце концов мне все же удалось вывести из обстрела грузовик, груженный четырьмя тоннами снарядов, гаубицу и расчет из восьми человек с его командиром — капралом Лаговским.

О переживаниях минувшей ночи мы не говорили. Их заслонили новые, более значительные события. Шофер Сташек, чья фамилия, к сожалению, не запомнилась, впоследствии вылечился и еще успел принять участие в решающих боях. Его тогда не ранило, а придавило машиной, повредив грудную клетку.

Мне запомнилось, что, уже благополучно доведя машину до своих, я очутился в кювете, машина опрокинулась и несколько моих пассажиров набили себе синяки и шишки.

И все же, учитывая-то обстоятельство, что мои курсы вождения автомобиля продолжались всего несколько минут, итог поездки можно было считать удовлетворительным.

Город Грыфице несколько раз переходил из рук