Он тяжко вдохнул, словно какая-то мысль ему не давала покоя. Спиридонов не обратил на его вздох ровно никакого внимания: его сердце ёкнуло, когда он услышал об Акэбоно. Но вслух сказал другое:

– Полноте, Фудзиюки-сама, зачем я ей?

– Во-первых, когда вы перестанете меня величать Фудзиюки-сама? – спросил учитель. – Мы с вами породнились на белом квадрате, между нами все по-простому. Во-вторых…

Он глянул Спиридонову прямо в глаза:

– Друг мой, а почему вы думаете, что вы неинтересны Акэбоно-сан?

– Да кто я? – с надрывом спросил Спиридонов. – Несчастный узник, не имеющий ничего. Я словно тень среди живущих…

– Забвен бых яко мертв от сердца, бых яко сосуд погублен[23], – улыбнулся Фудзиюки. – Но инь сменяет ян, чтобы его сменил инь. Вот Иосиф, прекраснейший среди братьев, – ян, но они продали его в рабство – инь, но он стал советником фараона – ян, но его оклеветали и бросили в темницу – инь…

– Вы читаете Библию? – изумился Спиридонов.

– Я люблю читать, – подтвердил Фудзиюки. – А вы? Вы читали Библию?

– По Закону Божьему у меня было «хорошо», – пожал плечами Спиридонов.

– Да, вы, люди Запада, называете нас коварными и лицемерными, – ответил Фудзиюки, – но сами на прямой вопрос не можете дать простой ответ. Скрываете его вуалью ничего не значащих слов.

– Читал, – без обиняков ответил Спиридонов. – Давненько, правда.

– А знаете, в чем разница между вами и Иосифом? – спросил Фудзиюки.

– Обо мне в Библии нет ни слова? – предположил Спиридонов.

– Ошибаетесь. Вся Библия – про вас, от первой до самой последней буквы.

Спиридонов вздохнул:

– Все это очень интересно, конечно, но все-таки, кажется, это вы уходите от прямого ответа. Что я могу дать Акэбоно?

– Не просто можете. Уже дали. Даже больше, чем нужно. Слишком больше.

– Да что я мог ей дать?! Простите, Фудзиюки, вы мудрый человек и мой учитель, но, мне кажется, сейчас вы отрываетесь от реальности. У меня нет ничего, у меня нет даже определенного будущего. Если, скажем, Рожественский разобьет Того или Куропаткин наконец решится на генеральное сражение и победит, меня, скорее всего, просто расстреляют, разве нет?

– Я бы и хотел это отрицать, – спокойно согласился с ним Фудзиюки, – но не могу. Мы учились науке воевать в современной войне у плохих учителей; у тех, кто, едва не проиграв слабейшему противнику, победил лишь путем взятия заложников и массовых казней мирного населения.[24] Ученик не может быть благороднее учителя…

Потому-то меня и поражает ваше мужество: я не сомневался в том, что вы знаете, на что идете, оставаясь в плену. Теперь я в этом убедился. Скажу лишь, что при такой угрозе, как казнь, я сам помогу вам бежать, и не думайте меня отговаривать от этого, не то задам вам такую трепку, что эта неделя вам покажется спокойной, как объятия Акэбоно-сан…

Он помолчал.

– Так вот, об Акэбоно, – вновь заговорил он. – Викторо-сан, вы думаете, что дать можно только то, что видит глаз, то, что осязает рука? Нет, и более того – то, что можно увидеть, то, что доступно для осязания, не приносит счастья, поскольку и само счастье нельзя ни увидеть, ни потрогать руками. Что вы дали Акэбоно, я вам не скажу, скажу лишь одно: в том ян, что вы даете ей, есть капля инь, потому я и пытался остановить вас. Знаете, на Западе говорят, что учение Будды – это учение пассивности. Это не так. Но лучше не делать ничего, чем делать что-то, пусть и доброе, но приносящее зло. Так учил Будда, но я не знаю, прав ли он…

Фудзиюки встал и подошел к стене, где висел символ инь-ян, и провел сухим, но таким сильным пальцем сначала по черной, потом по белой части знака.

– Делая что-то, мы можем причинить зло, но воздерживаясь от чего-то, мы тоже можем причинить зло, в этом правда, правда страшная, но единственная. Я не знаю ответа. Возможно, он в том, что сегодня Акэбоно-сан счастлива, ожидая вас. Возможно, в том, что, когда вы расстанетесь, под небом Нихон не будет никого несчастнее, чем бедная Акэбоно.

Спиридонов решительно поднялся на ноги, проигнорировав вспышку острой боли, пронзившей его от колена почти до паха.

– Фудзиюки-сама, – сказал он почти зло. – Вы всегда и во всем оказываетесь правы, но скажите честно: вам самому никогда не хотелось ошибиться? Почему бы на этот раз вам не оказаться неправым? Почему все должно быть плохо, скажите?

– Потому что такова жизнь, – спокойно отвечал Фудзиюки. – Можно забрать лягушку из болота, можно поселить ее в шелковом дворце, но сделать счастливой – так у вас не получится. Когда камушек падает с горы, жди лавину. Потому что в каждой нашей победе…

– …начало нашего поражения, – вздохнул Спиридонов. – Знаю. Слышал. Вы сами сказали – действуя ли, бездействуя, мы все равно можем победить или проиграть, так?

Фудзиюки кивнул.

– Так вот, я предпочитаю действовать, – твердо сказал он. – Хотя бы для того, чтобы потом я мог сказать, что сделал все, что мог, а не плакал о том, что чего-то не сделал. Понимаете?

Фудзиюки молча смотрел на Спиридонова. Спиридонов, в свою очередь, ждал его ответа.

– Сделайте себе посох, – наконец проговорил Фудзиюки. – И выходите из лагеря до рассвета. С вашей ногой вам придется несколько раз останавливаться по дороге, чтобы отдохнуть.

* * *

Акэбоно ждала его внизу. На этот раз не было никакого «парада девиц» – только одна хрупкая фигурка, увитая шелками, скромно стоящая у лестницы, ведущей наверх.

Она подбежала к Спиридонову, когда тот, зайдя в помещение, тяжко привалился к дверному косяку. Дорога выдалась тяжелой, каждый шаг отдавался в колене болью. А потом к боли в колене присоединилась судорога, сводившая ногу, стоило Спиридонову опустить ее на дорогу.

Присев в поклоне, Акэбоно проворно подхватила его под руку и потащила наверх, поддерживая при этом с неожиданной для ее хрупкого тела силой. Но, когда они оказались в ее комнате, Спиридонов, не давая ей опомниться, привлек ее к себе и стал жадно целовать ее лицо, чувствуя привкус рисовой муки на губах. К его удивлению, она не сопротивлялась ничуточки, позволив едва ли не на пороге развязать ее пояс и не удерживая кимоно, немедленно устремившееся вниз. Спиридонов был как во хмелю. Он не мог сказать, сколько продолжалась их любовная схватка. Наконец, обессиленные, они легли рядом, касаясь друг друга телами, не в силах пошевелиться от неги, их охватившей.

– Почему? – спросил он, отдышавшись. – Зачем ты выбрала такой Путь?