– У меня был небольшой выбор, – ответила Акэбоно. Между ними возникла какая-то особенная откровенность, словно они были нагими не только телесно, но и сами их души были обнажены друг перед другом. – Я из бедной семьи, и во мне течет кровь айну, варваров с Востока. По меркам Нихон, я некрасива, и моим уделом было замужество за каким-нибудь таким же бедным крестьянином или рыбаком. Вытапливать жир в провонявшей рыбой лачуге или стоять по щиколотки в грязи на рисовых чеках, пока ноги не станут как колодки; вечно голодать, голодать, даже видя пищу, ведь бедняк – должник своего господина и, пока не выплатит текущий долг, не может взять себе ни рисинки, ни рыбьей чешуйки… Рано состариться и умереть от голода, от холода, от изнуряющей болезни – таков был мой удел.

Такие, как я, ежедневно благодарили богов Нихона за то, что есть дзёсигун. Такие, как я, не могли и надеяться стать юдзё[25], хотя жизнь простой юдзё не назовешь счастьем; но такие, как я, нравились гайцзынам. Это было время раннего Мэйдзи, когда Нихон отказался от изоляции от всего мира и обернулся лицом к тем, кого раньше с таким упорством отвергал. Тогда гайцзыны с их огнедышащими орудиями и кораблями, движущимися силой пара, казались нам богами, и мы во всем угождали им, для того и понадобилась дзёсигун. Та дзёсигун, которая подарила нам надежду, которая маленькую девочку из бедной семьи вознесла до тайю[26], помогла обучиться токо но хиги… и встретить моего господина, – добавила она, смущаясь.

– А скажи, Акэбоно… – осторожно спросил Спиридонов, – тебе никогда не хотелось бросить все это?

– Чтобы вернуться на рисовые чеки? – быстро отреагировала девушка с удивлением.

– Нет, – пояснил он, – чтобы стать счастливой.

– Я счастлива, – ответила Акэбоно. – Я счастлива рядом с тобой, мой господин. Когда ты покинешь меня, я буду вспоминать это и вновь переживать счастливые часы, проведенные с тобой.

– Почему ты считаешь, что я тебя покину? – возмутился Спиридонов.

– Потому что за весной приходит лето, – просто ответила Акэбоно, – за летом следует осень, а ее сменяет зима. Мужчины приходят к юдзё, дарят ей счастье или боль – и уходят. Так бывает всегда.

– А если я не хочу? – упрямо спросил Спиридонов.

– У рассвета не спрашивают, хочет ли он смениться закатом, – ответила Акэбоно. – У юности не спрашивают, хочет ли она стать старостью. И никто не спрашивает у жизни, нравится ли ей, что ей на смену приходит ее бледная сестра. Не нам выбирать.

– Ну уж нет, – возразил Спиридонов, вставая, – я так не привык! Наоборот, я…

Он охнул, в глазах потемнело от боли, пронзившей его от колена до копчика, и он неожиданно для себя плюхнулся на пол.

– Мой господин был нетерпелив, – сказала Акэбоно, привстав на локте и касаясь его больной коленки обнаженной грудью, – он не позволил глупой юдзё проявить свое невеликое мастерство по врачеванию. Возможно, сейчас, после того как мой господин утолил свою страсть, он позволит ей сделать это?

– Делай что хочешь, – отмахнулся Спиридонов. – Акэбоно, мне кажется, ты просто хочешь от меня избавиться, вот и говоришь такие страшные вещи. Почему? Я не нравлюсь тебе?

Акэбоно, отвернувшаяся к своему поставцу, тут же обернулась к Спиридонову. В ее настроении произошла разительная перемена, словно он сделал что-то совершенно ужасное. Словно ударил ее.

– Зачем вы так говорите, мой господин? – жалобно вопросила она. – Разве я плохо служила вам? Разве вы не были довольны мною в любви? За что вы так со мной?

– А что я могу думать? – отвечал он, обескураженный ее реакцией. – Ты говоришь, что не хочешь быть со мной…

– Я не могла не то что сказать это, – перебила его Акэбоно, – я и подумать такого не могла, иначе меня вывернуло бы наизнанку. Как цветок ждет рассвета, жду я прихода моего господина, как сакура жаждет весны, чтобы расцвести, так я жажду объятий моего господина!

– Тогда зачем же… – каждое слово Акэбоно все больше сбивало Спиридонова с толку. Он видел, что она говорит абсолютно искренне. – Почему… я не понимаю.

Пока он это говорил, Акэбоно успела все-таки достать из поставца свою амуницию – плошечки, палочки, горячее полотенце – и уже размешивала в мисочке какое-то снадобье.

– Я говорю так не потому, что не хочу, – тихо заговорила она. – Будь моя воля, я жила бы и умерла на груди моего господина. Но ветры судеб неподвластны воле смертных. Придет и час нашей разлуки, и я не хочу, чтобы в час этот мой господин был печален. Достаточно одного разбитого сердца, ваше сердце слишком велико, чтобы разбиться…

Неожиданно она совсем не по-японски вскинула головку, словно решившись на что-то:

– Я отдала вам свой пояс, мой господин. Отдала бы вам и больше – все, что есть у меня. Я открою вам тайну токо но хиги. В любви мужчина ведущий, женщина – ведомая. Это значит, что мужчина в любви отдает, женщина принимает. Я старше вас на десять лет или больше. Вам трудно поверить в это – я выгляжу намного моложе своих лет. Это потому, что владеющие токо но хиги взимают плату за те наслаждения, что дарят. Они берут у мужчин их ци, их жизненную силу и вливают в себя, сохраняя молодость. Я видела старух, выглядящих моложе, чем я сейчас в мои годы. Эти женщины принимали по двадцать-тридцать мужчин за раз и черпали их ци, потому не старели. И я раньше брала ци других мужчин – ради своей молодости.

Лишь у одного мужчины я не брала его жизненную силу, наоборот – отдавала ему свою. Я отдала бы ему и большее, все, что имею. Я бы хотела жить в его сердце, течь по его сосудам, как кровь, быть его жизнью, его наслаждением – и это вы, мой господин. Я не властна над собой, но все, что смогу, я отдам вам, Викторо-сан, мой тигр, идущий к источникам вод…

Спиридонов был оглушен – ее словами и тем, как она говорила это. Покорная и сильная, решительная и готовая принять любую судьбу – такой Акэбоно он не знал, но казалось – знал ее только такой.

– И если я позову вас с собой, вы пойдете? – спросил он с надеждой. И его надежда сбылась.

– Я пойду за вами куда угодно, – отвечала она. – Я ужасно боюсь грозы, но с вами я готова шагать между молний, среди грозовых раскатов. Жить с вами и умереть для вас.

* * *

После второго визита в Талиенвань у Спиридонова наступил какой-то душевный подъем. Ему все давалось легче, чем раньше, и он несколько раз поразил невозмутимого Фудзиюки тем, как быстро усваивал то, что тот ему преподавал. У Фудзиюки прежде были ученики, но Спиридонов на их фоне казался чистой воды бриллиантом среди грубых камней. Вскоре его учитель с искренней радостью признал, что ученик делает невероятные успехи.

А Спиридонов не видел особых успехов, наоборот; чем дальше он продвигался в изучении дзюудзюцу, тем острее понимал, сколь многое ему еще предстоит узнать и сколь многому предстоит научиться. Он поставил себе целью добиться совершенства в дзюудзюцу и сам для себя был строжайшим критиком.