Наполовину успокоившись, я пришла домой, и действительно, меня ждал листок с вызовом на завтра, на полдень. На следующий день я пришла в полусферу Большого дворца и несколько минут подождала в большом помещении вместе с еще двумя женщинами. Меня вызвали первой. Я вошла в комнату, половину которой занимал заваленный пыльными бумагами стол. В центре стола, бледный и злой, сидел Георгенбергер. Вокруг него пять или шесть человек, среди которых я узнала своего раненого, целовавшего мне руку после перевязки. Георгенбергер держал в руке бумагу, которая слегка дрожала. Я стояла совершенно спокойная перед этими революционными судьями, которых глубоко презирала. Георгенбергер указал мне на стул напротив него. Я села. Нас разделял стол.

– За обман и сокрытие вина в доме Совет рабочих и солдатских депутатов Царского Села приговаривает гражданку Палей к штрафу в сто пятьдесят тысяч рублей, – громко объявил он.

Я не шелохнулась.

– Вы меня слышали, гражданка?

– Да, гражданин, я вас слышала. Но я не понимаю, почему вы требуете так мало? Почему сто пятьдесят тысяч рублей, а не пятьсот или миллион? Когда занял высокую должность и считаешь, что все можешь, не стоит останавливаться на полпути. И потом, если я правильно поняла, меня приговаривает Совет. Но я знаю, что это не Совет, а вы и те, кто образуют вместе с вами вашу Чрезвычайную комиссию. Так что я прямо сейчас пойду отсюда к председателю Совета и спрошу, действительно ли постановление исходит от него, и изложу причины, заставляющие вас так поступать. А еще спрошу, называется ли ложью то, что ты не говоришь незваным гостям, где лежат принадлежащие тебе вещи.

Георгенбергер побледнел еще сильнее, и они стали о чем-то тихо говорить, потом перешли в соседнюю комнату, чтобы обсудить там. Через несколько минут они вернулись.

– Гражданка, – объявил Георгенбергер, – Чрезвычайная комиссия снижает штраф до суммы пятьдесят тысяч рублей и дает вам восемь дней на исполнение его решения.

Я поняла, что победила, и спросила, могу ли я идти. Вернувшись домой, я написала открытое письмо в царскосельский Совет, в котором изложила все: как к нам пришел Георгенбергер, как советовал спрятать вино, потом его ожидание, разочарование, гнев, месть и, наконец, попытку выжать из меня сто пятьдесят тысяч рублей. Письмо я завершила просьбой принять суровые меры против моего преследователя, который «своими темными делишками дискредитирует и бросает тень на порядочность Совета в целом».

На следующий день Телепнев рассказал мне, что мое письмо произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все были удручены, поскольку Георгенбергер считался честным коммунистом; его внесли в черный список, в скором времени он исчез из Царского и больше не появлялся на экране моего печального калейдоскопа.

В это время, то есть примерно 15/27 января 1918 года, вышел декрет о национализации банков. Это стало всеобщим разорением, потому что русские редко держали ценные бумаги и украшения дома. Для них банк был самым надежным, самым «спокойным» местом. Смятение было всеобщим. Все ценные бумаги рухнули и стоили лишь четверть своей прежней цены. Оставались только драгоценности, и конфискация сейфов стала для великого князя страшным ударом, разорившим его. Он положил в банк X. все драгоценности, унаследованные им от родителей, императора Александра II и императрицы Марии Александровны. Положил он их на мое имя, опасаясь, что его фамилия Романов привлечет внимание и возбудит алчность революционеров. По оценкам компетентных ювелиров, драгоценности стоили более пятидесяти миллионов франков. Через несколько дней полковник Петроков рассказал мне, что его, как управляющего, вызвали в банк. На столе разложили ожерелья, броши, подвески, жемчужные диадемы, бриллианты, сапфиры и изумруды. Он заметил, как загорелись еврейские глаза при виде этих сокровищ, сверкавших во всем своем блеске в старинных футлярах.

– Вот где наши богатства! – завопили они все разом. – Ими владеет гражданка Палей, а мы все это у нее конфискуем!

Однако в тот день они положили все на место, вернули полковнику Петрокову ключи от двух сейфов, но черноволосые курчавые комиссары не забыли, где находятся сокровища…

Денег у нас становилось все меньше. Я с тревогой спрашивала себя, как мы будем жить дальше, когда вдруг на нас с неба свалилась крупная сумма. Богатейший петроградский банкир Карл Иосифович Ярошинский, поляк по происхождению, прислал ко мне своего помощника, тоже поляка, спросить, не нуждаемся ли мы, великий князь и я, в чем-либо. По моему смущенному виду он понял, что мы, напротив, начинаем нуждаться во всем. Я встретилась с Ярошинским в Петрограде, в квартире Марианны, и он передал мне крупную сумму. В это же время граф де Сен-Совёр передал мне двадцать тысяч для великого князя, а еще передал графу Бенкендорфу деньги для отправки их императору в Тобольск. Мне известно, что Ярошинский, со своей стороны, посылал императору деньги, белье и одежду. Такой благородный шаг делает честь обоим этим людям, из которых один был другом, но другого я едва знала. От того его поступок выглядит еще прекраснее.

XXI

Я подхожу ко времени, когда мой дорогой Владимир испытал последнюю радость. В тишине коттеджа, где он жил, он написал на русском пьесу и положил на музыку пьесу на сюжет «Золушки». Но, прежде чем рассказать об успехе вечера, на котором эта пьеса была сыграна в женской гимназии Царского Села, я хочу рассказать о моем любимом сыне и о божьей искре, заложенной Всевышним в его душу поэта.

С тринадцати лет этот ребенок писал прекрасные стихи. Он воспитывался в Пажеском корпусе, в Санкт-Петербурге, и жил у своего воспитателя, полковника Фену[49]. На Пасху, летом и на Рождество он приезжал на каникулы к нам, или в Булонь-сюр-Сен, или в один из городов на водах. Его талант укреплялся с каждым приездом. Многочисленные занятия и упражнения в Пажеском корпусе оставляли ему мало свободного времени, но он пользовался каждым мгновением свободы, чтобы предаваться своей любимой поэзии. Мечтатель по характеру, он за всем наблюдал, ничто не ускользало от его внимательного взгляда: ни благородство чувств, ни красота, ни уродство, ни, особенно, смешное. Он страстно любил природу, восхищался всем, что создал Господь, его вдохновлял лунный свет, аромат цветов подсказывал стихи. У него была феноменальная память; просто поразительно, сколько всего он узнал, сколько прочитал за свою короткую жизнь.

Внешне – все матери поймут, что я говорю об этом потому, что его больше нет, – он был замечательно красив. Я до мельчайших деталей помню костюмированный бал у графини Клейнмихель в январе