От лица всего духовенства императора приветствовал Феофан Прокопович. В речах, произнесенных при въезде Петра II в Москву и во время коронации в Успенском соборе, Феофан в полной мере проявил свой талант оратора-панегириста. Обращаясь к монарху-отроку, он призывал его, занимая престол, быть милостивым, правосудным, мудрым, сильным и радетельным. «Благочестивейший и самодержавнейший император! — обращался он к двенадцатилетнему царю. — Сие толикое народа множество, и при нем пастырский чин, нас, верных подданных твоих и богомольцев подвигла и совокупила неизглаголанная радость, которую возбудил в нас слух пришествия твоего… Сия бо радость не безнадежная есть, но от долгаго чаянья и ожидания родилась в нас. Ожидати царствования твоего повелевало нам самое твое от утробы матерния происхождение, и тогожде чаяти велела отеческая к тебе Петра великаго любовь, и о добром воспитании твоем попечение… Тако лицезрением твоим суще мы обрадовани, не сумнимся, что получа того, котораго мы ожидали, увидим и таковаго, каковаго быти надеемся: милостива, правосудна, мудра, и сильна, и радетельна…»[75]

Однако едва ли этот призыв мог найти полное понимание у подростка и едва ли тот готов был в действительности руководствоваться им. В речи Феофана и в действиях собравшихся Петр должен был увидеть другое: народ с ликованием приветствовал своего царя, проповедник говорил о всеобщей радости и любви к нему. И юный Петр искренне считал, что является предметом обожания всего народа — таково было устойчивое представление о монархе.

Судя по тому, что Петр въехал в Москву 4 февраля и, следовательно, к этому времени уже был вполне здоров, коронация могла состояться не 25 февраля, а неделей-двумя раньше. Причина задержки была все та же — не все подготовительные работы были завершены: мелкие недоработки приходилось устранять буквально на ходу, за несколько дней до торжеств. Так, мысль напечатать в типографии пригласительные билеты пришла в голову только 18 февраля, а 19 февраля были озабочены изготовлением золотых волоченых пуговиц для шести егерских платьев. 21 февраля затребовали для мундиров «золота сученого», а 22 февраля — сукна зеленого для пошивки кафтанов и красного на штаны. Сукно надобно было прислать «не умедля, понеже скоро поведено делать платье». Последняя по времени просьба, обращенная к Курбатову, датирована 23 февраля: у него просили прислать десять аршин «позумента золотого шириной в три перста для обшивания чехла на стол его императорского величества»[76].

К 25 февраля все было готово. Осталось получить ответы на три вопроса: 1) «когда государь придет в церковь, до которого рангу надлежит мужеска и женска полу пускать?»; 2) «до которого рангу давать аудиенцию?» и 3) «взять чертеж местам, где иностранным министрам и при том знатным персонам и гетману стоять». К сожалению, ответы на эти вопросы в деле отсутствуют. Зато сохранилось последнее распоряжение, приведенное без подписи: «Повестить всем, чтоб збирались все в воскресенье в столовую палату по полуночи к 5 часу».

О том, как проходила сама церемония, подробно рассказал в своем донесении секретарь французского посольства Маньян. Приведем его описание.

«В воскресенье с 9 часов утра духовенство, так же как и почти все имевшие билеты, уже собрались в церкви и были размещены, каждый смотря по номеру своего билета. Место, приготовленное для вдовствующей царицы и принцесс крови, находилось по правую сторону трона, а для их статс-дам — на некотором расстоянии сзади.

Вокруг по стенам церкви были устроены галереи в виде амфитеатра; в одной из них, позади трона, направо от алтаря, находились генералы армии, президенты разных коллегий и другие лица такого же звания, не исполнявшие никаких обязанностей во время церемонии…

В другой части галереи, по левую руку, также за троном, находились иностранные министры, провинциальные дворянские депутаты и несколько других лиц, не имеющих государственных должностей, которым тем не менее дали билет на эти места… Места по обеим сторонам церкви были заняты следующим образом: правая — супругами сенаторов, генералов армии и другими знатными дамами; супругам иностранных министров были розданы билеты на эти места, но так как в момент прибытия этих дам места их оказались заняты, они сели около своих супругов. Другое место — напротив, то есть по левую сторону алтаря, было наполнено придворными чинами и иными русскими дворянами; на высшем месте здесь сидел гетман, или командир казачьих войск.

В 11 часов, как только царь вышел из внутренних покоев Кремля, чтобы отправиться в церковь, об этом возвестили звоном всех колоколов. Его царское величество, достигнув главного церковного входа, встречен был духовенством, проведшим его до трона, на который он взошел, имея по правую от себя руку своего обер-камергера, а по левую — барона Остермана; его царскому величеству предшествовали придворные чины, несшие регалии царя, которые были возложены вместе с подушками на стол, покрытый золотой и серебряной парчой.

Обер-камергер, генерал-адмирал, прочие члены Верховного совета, обер-шталмейстер и камергеры его царского величества последовали за государем на трон и расположились по сторонам его; фельдмаршал князь Голицын исполнял при этом должность обер-гофмаршала, имея в руке маршальский жезл, на вершине которого находился императорский золотой орел.

Трон был покрыт малиновым бархатом, под высоким балдахином из той же материи, отделанным золотыми галунами, шитьем и бахромой; в глубине трона было кресло, украшенное драгоценными камнями.

Царь, пробыв некоторое время восседающим на троне, встал, чтобы приблизиться к архиепископу Новгородскому [Феофану Прокоповичу], который должен был отправлять службу в полном облачении; этот архиепископ и приступил тотчас же к церемонии, прочитав короткую молитву, по окончании которой он потребовал порфиру, которая была принесена со стола и возложена обер-камергером и бароном Остерманом на плечи его царского величества; архиепископ произнес затем еще молитву, вслед за которой он, приняв из рук одного из присутствующих корону, возложил ее на царскую главу и благословил; по совершении же этого его царское величество взял в руку скипетр, и в конце третьей молитвы отправлявший службу архиепископ вручил царю державу.

Тогда произведен был первый залп артиллерийских орудий и салют из мушкетов солдатами, выстроенными шпалерами на площади, начиная от церкви до Кремля.

Царь, возвратив скипетр и державу для отнесения их опять на стол, сошел потом с трона в порфире и с короной на голове, соблюдая при этом те же церемонии, как и при восхождении на трон; отсюда его величество проследовал затем в маленькую открытую часовню, расположенную невдалеке от алтаря, в которой этот государь слушал соборное богослужение.

Когда начали петь молитвы к причащению, его царское величество вышел из занимаемого им места, принял миропомазание и приобщился в открытых в то время царских вратах.

Совершив это, его величество возвратился на свое обычное место, и тогда произведен был вторичный салют. По окончании богослужения шествие возобновилось в том же порядке, как и по пути к собору, направившись от этого собора к другой маленькой церкви, которая оттуда совсем близко и в которую заходят, по старинному обычаю, цари, окончив церемонию миропомазания, чтобы воздать перед возвращением в Кремль благодарение Богу, и тогда был исполнен третий общий салют…»