В январе 1917-го отделом цензуры в прибалтийских районах и Финляндии руководил генерал Белостоцкий; предполагавшаяся в этом районе атака наших морских сил стала заранее известна германцам; генералу направляют предписание проверять все проходящие письма, «без каких бы то ни было исключений». Генерал, опасающийся, что в измене заподозрят его самого, выполняет приказ буквально и вскрывает письмо главнокомандующего адмирала Эбергарда. Возможно, в своих инструкциях Управление военной цензуры имело в виду именно это, не решаясь объявить открыто. Таким образом, цензура вскрыла письмо адмирала Эбергарда, которое не имело никакого отношения к национальной обороне, но у генерала были чисто личные основания сожалеть, что оно попало в чужие руки. В ярости он подает жалобу. У него есть поддержка, связи. Управление цензуры не прикрывает генерала Белостоцкого. Его арестовывают под предлогом, что отправленный ему приказ не касался главнокомандующего и что под прикрытием этого приказа он пытался проникнуть в политические секреты.

Итогом стало позорное осуждение генерала на десять лет за государственную измену с отбыванием срока в Шлиссельбургской крепости. Это была особо суровая тюрьма, предназначенная для политических преступников и шпионов. И кто же был обвинителем трибунала на суде над генералом Белостоцким? Генерал Бонч-Бруевич. А кто заменил осужденного на освободившемся посту начальника отдела цензуры в прибалтийских районах и в Финляндии? Родственник генерала Бонч-Бруевича. Осужденному генералу пытались помочь, в частности мой отец. Все напрасно. Его освободила только революция.

Каждый кружок в Петрограде, каждая аристократическая или буржуазная семья могли рассказать подобную историю об одном из своих членов. Умы разогревались все сильнее.

Императрицу воодушевляла яростная, бешеная воля спасти империю. Но она использовала для этого только принципы, завещанные ей Распутиным. Она никого не хотела видеть. Она или удаляла людей, или они отдалялись от нее сами.

В это время, когда оставалось всего несколько недель до революции, свержения и уничтожения императорской фамилии, произошло одно событие, позволившее мне оказаться в обществе императрицы, великих княжон и цесаревича. У меня от этого события сохранились печальные воспоминания.

Дважды в месяц во дворце организовывались концерты для раненых из госпиталя императрицы. В них бесплатно участвовали лучшие артисты петроградских театров. В начале февраля 1917 года организаторы, зная, что я знаком императорской семье и играю на пианино достаточно хорошо, чтобы выступать на публике, попросили моей помощи.

По окончании концерта лицо, которому было поручено передать артистам благодарность императрицы, от ее имени задержало меня, чтобы пригласить на ужин. Пока нас не позвали к столу, я некоторое время оставался в салоне с царскими детьми.

Императора не было: в тот же день он уехал на поезде на фронт. Помимо государыни, великих княжон и цесаревича, за императорским столом в тот вечер собрались: князь императорской крови Константин, две фрейлины императрицы и я. После гибели Распутина ужины при дворе стали особенно немноголюдными. Обычно на них присутствовали члены императорской свиты, и то не каждый раз. Ужин, на который меня пригласили, был совершенно семейным по сравнению с теми, что бывали раньше. Прислуга осталась многочисленной, но кухня была относительно простой: четыре блюда и два сорта вина.

У меня было время рассмотреть сотрапезников. Императрицу я не видел много месяцев. За это время произошло убийство Распутина, что наложило на лицо императрицы страшный след. Она постарела лет на десять, осунулась, черты стали жестче. В ее печали, заметной в любой момент, было что-то агрессивное. Она справилась у меня о здоровье моей матушки, любезно, но без улыбки. За весь ужин ее лицо так и не просветлело.

Что касается великих княжон, прежде я видел их раньше только на приемах и был разочарован, встретившись в неофициальной обстановке. Одеты они были отвратительно. Их мать тоже плохо одевалась, но в то время она ходила в костюме сестры милосердия, который не меняла даже для ужинов, кто бы на них ни приглашался. Великие княжны были в синих шерстяных юбках, на двух из них были шелковые блузки красного цвета, на двух других – желтого, тоже шелковые. Даже купеческая дочка не стала бы носить тот наряд, которым довольствовались дочери императора; и это не было демонстрацией скромности и неприхотливости. Совсем наоборот. Я догадывался, что влияние их матери, равно как и одиночество, в котором она их растила, не способствовали развитию девочек. Непривычные к обществу, великие княжны были малообщительны; как и многие робкие девушки, они были склонны насмешничать. На меня они посматривали со сдержанностью, казавшейся обычной для них; разговаривали только между собой. Следуя этикету, я ждал, пока великие княжны обратятся ко мне первыми.

Единственным светлым лучиком был цесаревич. Я знал, что, несмотря на свою болезнь, о неизлечимости которой он не подозревал, наследник был таким же шалуном, как и все дети его возраста. Он любил шутить, устроить во дворце переполох, спрятавшись за портьеру, чтобы смотреть, как мать, тут же перепугавшаяся насмерть, бегает повсюду, ища его; в церкви, когда священник давал ему причастие, он как-то крикнул «Ура!». Короче, хотя смерть подстерегала его каждую секунду, именно он олицетворял в этой семье жизнь и будущее. В присутствии цесаревича как-то забывалась его болезнь, по крайней мере, пока он сидел.

Ходил он с трудом. Его дядька-матрос большую часть времени носил его на руках. Именно на руках этого человека он появился и в тот вечер в гостиной, где мы дожидались ужина. Его появление вдохновило великих княжон на единственный поступок, благоприятный для меня. Они указали на меня брату.

– Поздоровайся с этим господином, – сказали они. – Это сын великого Скрыдлова, чьи фотографии ты видел в альбомах и о подвиге которого читал.

Ребенок посмотрел на меня. Он был очень красив. На нем был матросский костюмчик. В свои двенадцать лет он уже обладал знаменитым романовским шармом. В его присутствии я почувствовал волнение и смущение.

– Здравствуй, – сказал мне цесаревич.

Но руки не подал. Сестры стали настаивать:

– Дай ему руку…

– Нет, – ответил ребенок, качая головой.

И дядька вынес его из гостиной. Я думал, он капризничает. Но через четверть часа наследник появился вновь. Дядька поднес его ко мне. Он без понуканий протянул мне руку и сказал:

– Здравствуй, Скрыдлов.

– Вот так так! – воскликнули великие княжны. – А почему ты не подал ему руку только что?

– Только что, – ответил мальчик, – я не подал руку, потому что они у меня были грязными; я ходил их вымыть.

В начале того февраля новости с каждым днем становились все тревожнее. Дума вновь была распущена императором, возникло ощущение, что внутренняя политика находится на крутом повороте. 13 февраля начались первые перестрелки на улицах Петрограда, развившиеся затем в революцию. 14-го на сторону восставших перешел Волынский полк. Это стало началом: следом за ним восстали остальные полки.