Услышав эти странные слова, женщина забыла, что сердится, и приподнялась на локте, чтобы взглянуть на лицо супруга, освещающееся при затяжках. Но он уже не курил, лица было не разглядеть. Тогда она включила лампочку над кроватью и повернулась. Взгляд Бьенвеню, устремленный на нее, был полон такого смятения, что вся ее злость разлетелась от приступа смеха.

Так проходили дни, ночи и воспоминания. Уж поверьте мне. Колесо времени не может вращаться назад, даже если сердце жаждет вернуться туда, где время было не в счет. Открывая по утрам глаза, старый Жардр чувствовал сырой запах коры, плесени, отмершей растительности, мха. Ему казалось, что этот запах исходит от него самого, пропитывая все его существо, как цветок, забытый в кармане, пропитывает своим тлением всю одежду. Элиана ничего не чувствовала, только бранила дожди, от которых гниют папоротники и растут грибы. Но с первым снегопадом запах пропал, и почти сразу же улетучились черные ноябрьские мысли. Ослепленный белизной гор, Бьенвеню снова обрел вкус к опьянению праздностью, нюансам коей нет числа. Ему всегда нравились одинокие вечера, последний солнечный луч, задерживающийся на горной вершине, когда долина уже погружена во тьму. А теперь он наблюдал закаты, как грандиозные кораблекрушения.

Он желал Элиану по-прежнему, с разнообразием, привносимым в любовь временем. Кроме того, она ценила его душевную тонкость. Но он подолгу молчал, и чем дальше, тем дольше. Короткими зимними вечерами его долгое молчание открывало двери безмятежной мысленной веранды, где его окоченевшее сердце отогревалось от одних и тех же воображаемых картин. Грезы неизменно уносили его к ребенку, он видел одинаковые сцены и блаженно вспоминал, с какой радостью сторожил когда-то его сон и судьбу.

А потом наступил апрельский день 1939 года, когда он впервые почувствовал наступление старости. Она пришла не как зима с медленными снегопадами, парализующая желания, а как обескураживающая весна, отсутствие обновления. В тот день блестел от оттепели горный склон; изящная мадам Жардр поехала в субботнем автобусе в город за покупками. Бьенвеню все не выходил из спальни, и старуха Бобетта несколько раз спрашивала из-за двери, не нужно ли ему чего. К полудню Арман принес письмо от Эфраима. Там рассказывалось о крупных маневрах, о занимаемых «противником» позициях, которые надо захватить, о боевых группах из дюжины солдат и сержанта или капрала каждая. Солдат хвастался, что его назначили стрелком и вручили ему ручной пулемет, а это такая ответственность! Перед ним двигались шестеро стрелков, разведывавших местность и выбиравших наилучшую позицию. Боеприпасы несли пятеро подносчиков.

Арман, водрузив на нос очки, читал письмо медленно, с терпением школьного учителя, диктующего лентяям задачу, а Бьенвеню переживал, что не все усвоит. Главное, ему никак не удавалось представить Маленького Жана в военной форме, среди однополчан, продвигающегося перебежками, как тот сам писал, вдоль изгороди или близ моста, среди сугробов. Ему казалось, что их с повзрослевшим мальчиком разделяет бескрайнее ледяное пространство, расширяющееся с каждым новым, бесцельным днем.

После скромной трапезы на пару с Арманом он взял ружье, зарядил его двумя большими патронами и пошел бродить по лесу. День выдался чудесный, звуки разносились далеко. Арман, тайно следовавший за фермером, услышал два выстрела и бросился к нему, лишившемуся чувств, чтобы отнести его в дом. Позже выяснилось, что управляющему хватило предусмотрительности подсунуть хозяину холостые патроны.

Пока в Коль-де-Варез происходили эти события, старший капрал Бенито (он исполнял обязанности сержанта) участвовал в больших весенних маневрах и был вполне счастлив. Надо сказать, 1938 год, год Мюнхенского договора, кончился для него плохо: падением на замерзшем склоне за два месяца до Рождества, переломом ключицы и отменой увольнения в конце года. Это его крайне удручило, и он принял как благодеяние возобновление подготовки, далекие марш-броски на лыжах или на снегоступах, изматывавшие его физически и отуплявшие…

Вернувшись в казарму после недели на пронизывающем ветру, он получил письмо от Сони Балиновой. На своем бурном и беспорядочном французском она упоминала Чехова, Шаляпина, романы Ирэн Немировской, концерты Рахманинова в Нью-Йорке и небывалый ураган, разрушивший веранду ее дома и испортивший восемь манекенов. Постскриптум на той же самой надушенной бумаге сообщал, что ее сын скончался в своем инвалидном кресле в первый день весны, «вечером чудесного теплого дня, какие часто выдаются у нас в Санкт-Петербурге в начале лета. Между прочим, да будет тебе известно, дорогой Нарцисс, я выполнила желание Григория и положила в его гроб несколько дротиков».

Эфраим изорвал письмо на клочки меньше ногтя на мизинце, потом пожалел и собрал клочки, потом опять передумал и разбросал их. И сжег. И стер из памяти лицо друга, послав его по-русски, без объяснения причин.

А ночью ему приснилось, что Бьенвеню уехал из Коль-де-Варез, чтобы навестить его в Барселоннет, но увяз в снегу. Причем это старого Жардра нисколько не расстроило: сжимая в зубах сигару, он проник в ворота одной из ферм и спокойно зашагал по замерзшей колее большого двора. В дверях конюшни его поджидал мсье Альбер, восседавший в малиновом тюрбане на перевернутом ведре.

– Вот и вы, отец преступника!

– Все образуется, – миролюбиво отозвался фермер. – Вы плохо знаете Маленького Жана. Взгляните, какой подарок я вам принес!

И с легкостью, какую можно почувствовать только во сне, Бьенвеню вынул из кормушки вырубленную из льда маску. Он протянул ее сутенеру, а тот, сдвинув свой красный тюрбан, надел ее на лицо.

– У меня сгорели глаза! У меня сгорели глаза!

Снова сон навязывал свою логику, свои внезапные подмены. Теперь ледяная маска была на Григории. Катясь в инвалидном кресле вниз по склону, он жаловался, что видит из-за этой маски только огонь, и требовал дротики лучшего качества…

На этом месте Эфраим проснулся.

Он вернулся к гражданской жизни 2 июня 1939 года, на неделю раньше, чем обещал Бьенвеню. Без сожаления, но и без сильного воодушевления он сдал свое снаряжение, сложил вещи в синий мешок, связал в стопку книги, пожал несколько рук и ушел. В отличие от других демобилизованных, которые уже с самого утра начинали хлестать пиво, он ограничился угощением сослуживцев в кафе «Юнивер», а потом сел на площади перед мэрией в автобус.

В сущности, торопиться ему было некуда. В Коль-де-Варез его ждали только через неделю. Это давало ему время возложить цветы на могилу Телонии, что он давно поклялся сделать. Кроме того, ему хотелось повидать Соню Балинову и узнать обстоятельства смерти Григория.

Автобус высадил его неподалеку от улицы, где он впервые увидел Телонию. Тогда с вязов облетала желтая листва, а сейчас они образовывали тоннель свежести, которым пользовались влюбленные. Эфраим вышел на бульвар, по которому раньше часто гулял. Был самый жаркий час дня, его мучила жажда, но после двух лет одиночества в военной форме он не осмеливался усесться на террасе кафе, среди нереальной, нелепой толпы. Женщины в светлых платьях, молодые люди в льняных костюмах, с набриалиненными прическами и ухоженными усиками выглядели марионетками в одеждах от русской костюмерши, приготовленными для спектакля Гитри, о котором кричали газеты. Даже любительницы розового мороженого, ценители пива с лимонадом, курильщики сигарет, продавцы лотерейных билетов, игроки, спорщики, только что составившиеся парочки, державшиеся за руки через столики кафе, и парочки, сохранившиеся со вчера, те что обменивались суровыми взглядами, – все казались участниками спектакля, поставленного для отвода глаз, в котором не было места бывшему старшему капралу Бенито с синим мешком на плече, бритой головой и скорбью по Телонии. Лучше было не задерживаться на бульваре, а сразу отправиться к русской костюмерше.