Медсестра предложила мне успокоительное. Я взяла Вайолет за руку и направилась к кулеру с водой. Пока она наполняла пластиковый стаканчик, я выбросила таблетки в корзину для мусора, заполненную использованными латексными перчатками и упаковками из-под шприцев. Сквозь тяжелую стеклянную дверь, отделявшую нас от других палат, было слышно, как ты плачешь в коридоре. Вайолет смотрела на меня, переминаясь с ноги на ногу. Я понимала, что ей нужно в туалет. Не знаю почему, но мне хотелось, чтобы она обмочилась. Следовало отвести ее в уборную, однако я этого не сделала. В результате она описалась; по штанам расползлось мокрое пятно, ткань потемнела. Я не проронила ни слова. Она тоже.

Я сообщила полиции о том, что произошло, с неожиданной легкостью, будто заказывала бургер. Моя дочь ударила меня под локоть. Я обожглась горячим чаем и выпустила коляску, а она толкнула ее на проезжую часть.

Желаете еще что-нибудь добавить, мэм?

Нет.

У меня не было ни сил, ни желания ее выгораживать. Мне пришлось повторить показания несколько раз – видимо, полицейские искали противоречия, нестыковки, признаки шока. Может, какие-то и нашли. Понятия не имею, что тебе наговорили, пока я ходила за водой, но когда мы вернулись, офицер полиции присел на корточки, положил руку на плечо Вайолет и произнес:

– Это был несчастный случай. Никто не виноват. Мама не сделала ничего плохого.

– Слышишь, Блайт? Ты не сделала ничего плохого, – повторил ты.

– Это она его толкнула, – сказала я. Ты выдавил мне на шею мазь от ожогов. Я совершенно ничего не чувствовала. – Вайолет толкнула Сэма на дорогу. Я рассказала полиции, как все было.

– Тише, тише, не надо так.

– Я видела ее розовые варежки на ручках коляски.

– Блайт, произошел несчастный случай.

– Коляску толкнули. Сама бы она не перекатилась через желобок.

Ты посмотрел на полицейского и вздохнул, вытирая слезы. Тот еле заметно пожал плечами. Ты кивнул ему, и он понимающе кивнул в ответ. Несчастная мать – совсем обезумела от горя. Смотрите, мне приходится втирать ей мазь от ожогов. Она не в себе.

Вайолет сделала вид, будто не слышит моих обвинений. Она рисовала цветочки на белой доске рядом со схемой органов, которой раньше здесь не было. Скорее всего, ее принесли моему мужу, чтобы он видел, какие части тела моего сына хотят забрать. Схема выглядела как карта Великих озер. Полицейский тактично вышел, дав нам время побыть наедине.

– Блайт, ты не сделала ничего плохого, – повторил ты.

Я была одна. Совершенно одна.

В прошлые выходные на этом же перекрестке Вайолет задала мне вопрос, ответ на который давно знала:

– Машины останавливаются только на красный?

– Ну да, ты и сама знаешь. Зеленый означает «иди», красный – «стой», желтый – «внимание, сейчас загорится красный». Пока машины не остановились, дорогу переходить нельзя.

Она кивнула.

Я тогда подумала: Вайолет все время учится, многое узнает об окружающем мире. Наверное, пора показать ей, как пользоваться картой. Можем погулять по кварталу, изучить названия улиц. Будет здорово выбраться всей семьей – ты, я, Вайолет и Сэм.

Я долго размышляла над ее вопросом в приемном покое отделения «Скорой помощи».

Ты увел Вайолет домой, а я не могла уйти, потому что тело моего сына находилось в этом здании.

Где именно? Под простыней? В подвале? На одном из поддонов, которые уходят в стену, словно противни в печь? Мой малыш на металлической пластине, ему холодно. Я не знала, куда его увезли. Нам не разрешили взглянуть на него. У меня на коленях в пластиковом пакете лежал Бенни. Его белый хвостик был в крови.

В течение одиннадцати дней, стоило мне что-то съесть, как меня тут же тошнило. Я плакала во сне, просыпалась и продолжала плакать в темноте. Постель часами сотрясалась от моих рыданий.

В субботу вечером пришел доктор – ты разрабатывал проект его дома, и он предложил тебе ответную услугу. Он сказал, что у меня, скорее всего, расстройство пищеварения от горя, – таким образом иммунная система реагирует на стресс. Провожая его к выходу, ты вручил ему бутылку вина. Мне было настолько все равно, что я даже не послала вас обоих в задницу.

Приехала твоя мама. Она приносила мне чай, салфетки и снотворное, я же старалась поскорее остаться в одиночестве. Я справлюсь, честное слово. Мне просто нужно побыть наедине с собой. Она хотела как лучше, но ее присутствие мешало думать о единственном, о чем мне хотелось, – о Сэме. От гнева перехватывало дыхание, горе затуманивало взор. Мной завладела тьма.

Твоя мама на несколько дней забрала Вайолет к себе в отель в надежде, что перемена обстановки ей поможет. Когда ты уехал, чтобы забрать ее, я села у окна в спальне, сжимая забытый тобой резак для моделирования, подняла футболку и провела тонкую линию от ребер к талии. Я кричала, оплакивая Сэма, пока не охрипла. Из царапины выступили капли крови, прогорклой на вкус, будто с момента его гибели мое тело начало разлагаться изнутри. Я слизывала ее, размазывала по груди и животу, не в силах остановиться. Мне хотелось почувствовать себя убитой, будто кто-то забрал мою жизнь и бросил умирать.

Услышав голос Вайолет, впервые после больницы я крепко сжала руки, чтобы они не тряслись. Я заперлась в спальне, приняла душ и стерла кровь с пола новой футболкой. Неделю назад мы с Сэмом выбрались на улицу в слякоть, пошли в магазин и купили ее, потому что старые все сносились (тогда мне казалось это проблемой). Я забыла детское печенье. Стоя в длинной очереди, я нетерпеливо шикала на Сэма, чтобы он не ныл от голода, и поздно уложила его спать.

– Мамуля наверху. – Ты крайне редко называл меня мамулей. Вайолет тоже.

На тебе были черные спортивные штаны и красная фланелевая рубашка. Со дня его гибели ты не менял одежду. Это единственное, что не было на тебя похоже, хотя я знаю, ты безмерно страдал. Я слышала, как ты бродишь между кабинетом, нашей спальней, комнатой Вайолет и кухней, тщательно обходя комнату Сэма. Ты скрипел половицами, производил привычные звуки: смывал в туалете, открывал окно в коридоре, хлопал дверью холодильника, словно терпеливо ждал, когда кто-то скажет тебе, что можно продолжать нормальную жизнь – заводить будильник, ходить на любимую работу, играть в баскетбол по четвергам и громко смеяться вместе с Вайолет, как прежде. А может, ты уже не надеялся, что сможешь наслаждаться жизнью.

Ты знаешь, что за две недели заговорил со мной всего четыре раза?

1. Ты сообщил, что не хочешь устраивать похороны. Поэтому мы их не устраивали.

2. Ты хотел узнать, куда подевался термос Вайолет.

3. Ты признался, что тоскуешь по нему, лег ко мне на постель, голый и мокрый после душа, и плакал целый час. Я приглашающе приподняла одеяло – впервые со смерти Сэма, – и ты прижался ко мне. Я положила твою голову себе на грудь и поняла, что в моей душе нет для тебя места. Мое горе слишком велико. (В первый и последний раз ты произнес эти слова сам, по собственному желанию. «Ну конечно, тоскую», – впоследствии огрызался ты всякий раз, когда я набиралась храбрости спросить).