Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Позвольте объяснить вам, в чем заключается основная ошибка подобных рассуждений. Эти люди исходят из того, что жертв было всего две: Элизабет и Курт. Они не учитывают меня, они не учитывают Клэр. Клянусь, что за эти одиннадцать лет не было и дня, чтобы я не думала о потерях, понесенных от руки Шэя Борна. Я ждала его смерти столько же, сколько и он сам.
Из гостиной донеслись какие-то звуки, и я поняла, что Клэр включила телевизор. На экране выплыла зернистая фотография Шэя Борна – тот же снимок, что печатали в газетах, хотя Клэр их не видела; я сразу же выбрасывала все экземпляры. Волосы у Борна теперь были коротко подстрижены, вокруг губ образовались скобки морщин, из уголков глаз расходились лучики, но в остальном он ничуть не изменился.
– Это он, так ведь? – спросила Клэр.
Подпись под фотографией гласила: «Бог или псих?»
– Да. – Я подошла к телевизору, умышленно заслоняя экран, и выключила его из сети.
Клэр подняла глаза.
– Я помню его, – сказала она.
Я тяжело вздохнула.
– Солнышко, ты тогда еще не родилась.
Она развернула вязаный шерстяной платок, лежавший на диване, и укрыла им плечи, как будто ей внезапно стало холодно.
– Я помню его, – повторила Клэр.
Нужно было жить в дремучем лесу, чтобы не слышать пересудов о Шэе Борне, но в его мессианское предназначение я поверил бы последним. Насколько мне известно, у Бога всего один Сын, и я знаю его имя. Что же касается его трюков… Ну, я однажды видел, как под чарами Дэвида Блэйна на Пятой авеню в Нью-Йорке исчез слон. Это ведь тоже нельзя считать чудом. Передо мной стояла простая задача: убедить Борна отречься от ложной веры и принять Иисуса Христа как Спасителя своего до исполнения приговора. Единственно затем, чтобы он очутился в Царствии Небесном.
И если мне удастся по ходу дела помочь ему пожертвовать сердце, так тому и быть.
Через два дня после инцидента на ярусе I я подъехал на мотоцикле к зданию тюрьмы и припарковался у обочины. В голове вертелся отрывок из Евангелия от Матфея, в котором Иисус обращался к апостолам: «…ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня. Был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне».[13]Апостолы – прямо скажем, не самая смышленая компания – не поняли Его. Они не помнили, чтобы Иисус был наг, болен или сидел в темнице. И Иисус сказал им: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».[14]Мне опять выдали бронежилет и очки. Дверь на ярус I отворилась, и меня повели по коридору к камере Шэя Борна.
На самом деле разницы с простой исповедальней практически не ощущалось. Те же дырки, просверленные в металлической двери, как в швейцарском сыре, чтобы я хоть краем глаза мог видеть Шэя. Мы были ровесниками, но он как будто постарел на целую жизнь. Но, пускай и с сединой на висках, он все равно остался тощим и узловатым. Я замер в нерешительности, ожидая, когда глаза его расширятся от ужаса узнавания. Я ожидал, когда он забарабанит в дверь и начнет требовать, чтобы человека, запустившего механизм его казни, увели прочь.
Но одеяния священника творят удивительные вещи: облачившись в них, человек перестает быть человеком. Он становится – одновременно – чем-то большим и меньшим. Мне шепотом доверяли сокровенные тайны, но передо мной же женщины задирали юбки, чтобы поправить колготки. Священник, как и врач, должен быть невозмутимым наблюдателем, должен быть подобен мухе на стене. Спросите у десяти моих знакомых, как я выгляжу, и восьмеро не смогут даже вспомнить, какого цвета у меня глаза. Просто они видят лишь мой воротник-стойку.
Шэй подошел к двери и расплылся в улыбке.
– Вы все же пришли.
Я сглотнул, превозмогая неловкость.
– Шэй, меня зовут отец Майкл.
Он прислонил ладони к двери. Мне вспомнился снимок, лежавший среди прочих улик. На нем эти пальцы были черными от крови маленькой девочки. За последние одиннадцать лет я сильно изменился, но изменился ли Шэй Борн? Раскаялся ли он? Возмужал ли? Хотелось ли ему исправить ошибки прошлого, как хотелось того мне?
– Эй, отче! – крикнул какой-то мужчина. Как я впоследствии узнал, его звали Кэллоуэй Рис. – У вас не осталось просвирок? Очень уж жрать охота.
Я проигнорировал его и сосредоточился на Шэе.
– Значит… Я так понимаю, вы католик?
– Меня крестила приемная мать, – сказал Шэй. – Тысячу лет назад. – Он поднял взгляд на меня. – Можно было бы отвести вас в конференц-зал. Туда обычно приводят адвокатов.
– Начальник тюрьмы сказал, что нам придется беседовать здесь, прямо в камере.
Шэй пожал плечами.
– Мне скрывать нечего.
«А вам?» – услышал я, хотя Шэй этого не говорил.
– В общем, это такое место, где нас заражают гепатитом С.
– Заражают вас гепатитом?
– В день стрижки. По средам, через неделю. Мы приходим в конференц-зал, и нас обривают. Лезвие номер два – даже если хочешь, чтобы зимой волосы были длиннее. Зимой тут не то чтобы жарко… Начиная с ноября, мы все страшно мерзнем. Почему нельзя устраивать жару в ноябре, а сейчас сделать так, чтобы похолодало?
– Не знаю.
– Она на лезвиях.
– Прошу прощения?
– Кровь, – объяснил Шэй. – На лезвиях для бритья. Кто-то порежется, а потом кто-то другой подцепит гепатит С.
Разговор этот напоминал вращение лотерейного барабана, в котором перекатываются шары с выигрышными номерами.
– И с вами это произошло?
– Это произошло с другими людьми, а значит, и со мной.
«Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».
В голове у меня словно поплыл туман. Оставалось только надеяться, что причиной тому была бессвязная речь Шэя, а не очередной панический приступ. Панические расстройства терзали меня вот уже одиннадцать лет – с того самого дня, как мы вынесли Шэю Борну приговор.
– Но в остальном вы хорошо себя чувствуете?
Мне тут же захотелось хорошенько себя ударить. Разве можно спрашивать у человека, обреченного на смерть, как он себя чувствует? «Ну а если не считать этого досадного происшествия, – подумал я, – вам понравился спектакль, миссис Линкольн?»[15]– Мне порой одиноко, – ответил Шэй.
Я автоматически брякнул:
– С вами Господь.
– Ну, в шашки он играет весьма паршиво.