Вообще странно, что Карина здесь, а не в морге какой-нибудь больницы. На сколько могу судить, это анатомичка ментовская.

Ну да собственно, это и не мое дело.

Нас встречает еще один сонный охранник или лаборант, или кто он там… По парнишке не понять. Одежда обычная: ни формы, ни халата. Он перебрасывается с опером парой фраз из серии «ну и ночка», косится на меня, нервно одергивает рукава свитшота, и машет рукой, отворачиваясь, прося идти следом.

Узкий коридор, холодный галоген, отваливающаяся штукатурка, железные каталки кое-где вдоль стен, расколотая серо-желтая плитка на полу. Здесь сыро и прохладно. Это уже не особняк Адамс, это совершенно точно российский морг. А чувство, что я угодила в глаз урагана только усиливается.

Ковалевский то ли специально, то ли нет всю дорогу до нужного помещения держится рядом со мной. Снова почти касается меня плечом, опять шуршит его одежда. Шаги у него тяжелые, жесткие. Наш провожатый – тщедушный молодой парень, слишком бледный и немного дерганый, постоянно оборачивается на нас, нервно передергивает плечами. Мне даже не надо напрягаться, чтобы понять, что он – человек. Сами того не осознавая, люди всегда так реагируют на иных: нервно, настороженно.

Железная дверь открывается почти беззвучно, парнишка впереди щелкает выключателем и темноту подвального помещения разрезает свет, такой же холодный, как и все тут. И хоть потолок этого помещения достаточно высокий кажется, что он давит на плечи.

Я передергиваю лопатками, разминаю кисти рук, делаю глубокий вдох и успокаиваюсь моментально. Это… пусть и не вотчина смерти, но очень близко к ней. Я… ощущаю ее присутствие остро, четко. Его присутствие. И чуть дергается правый уголок губ.

Этот жест и ловит Ковалевский, повернувшийся ко мне, пока парень проверяет бирки. И Ковалевскому мое спокойствие кажется странным.

Умеешь, Эли.

Снова тянет улыбнуться. Теперь уже открыто, показательно. Но я сдерживаюсь.

- Вот она, - наконец-то справляется мальчишка со своей задачей, останавливаясь у одного из столов.

- Спасибо, - кивает ему Михаил. – Можешь возвращаться, мы осмотрим и поднимемся.

- Я… - неуверенно тянет человек.

- Иди, - качаю головой, перехватывая неуверенный взгляд карих глаз. Смотрю на парня несколько секунд, и он сдается. Отходит от стола, так же неуверенно, как и смотрел, приближается к двери. Ему хочется убежать, я чувствую, вижу: тело немного подрагивает при ходьбе. Скорее всего, на бег сорвется сразу за дверью.

И точно, стоит железу лязгнуть о косяк, до моего слуха доносятся торопливые шаги, потом бег. Беги, беги, человеческий детеныш.

Улыбку в этот раз я не сдерживаю, и Ковалевский смотрит на нее, как загипнотизированный, смотрит на мои губы. Он не двигается, не моргает, кажется, что почти не дышит.

Не двигается даже тогда, когда я обхожу его и приближаюсь к столу, открываю труп.

Да. Это она.

Лицо в порезах и глубоких ранах от битого стекла, горло и грудная клетка сдавлены и расплющены, торчат сквозь кожу сломанные кости предплечий и ребер. Рыжая копна тусклая и влажная, кожа синюшно-серая.

Карину не успели собрать. Не успели вскрыть, только обмыли.

- Тебе... – начинает Ковалевский, но замолкает, когда я протягиваю в его сторону руку. На раскрытую ладонь через несколько секунд опускается сфера. Почти такая же, в которой до недавнего времени ждал Федор Борисович, разве что немного побольше.

Сфера прозрачная, теплая от тела Ковалевского и удивительно легкая.

- Ты…

- Теперь помолчи, - возвращаюсь я к трупу, сжимая пальцы на шаре. У Пикассо была «Девочка на шаре», у меня будет девочка в шаре.

Я делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, потому что по непонятной причине снова начинаю нервничать.

Ладно, Громова, пять минут позора, и ты свободна.

Я смотрю на мертвое, застывшее лицо Карины, обхватываю пальцами запястье. Ледяное правое запястье. Кажется, что холод вокруг именно из-за нее, из-за девушки на столе. Прикрываю глаза.

И снова чувствую это.

Это…

Оно мерзкое, липкое, вязкое и душное.

Мне тесно в нем. Мне тесно здесь.

Горло перехватывает и сжимает, дергается болезненно желудок, подкатывает желчь… 

По лесу в одиночестве гулять о…

Что это? Что за…

…голову сдавливает бетонная плита, рука будто по локоть увязла в жидком тесте, а перед глазами кроваво-багровая пленка. Тело прошивает, дергает, словно я схватилась за оголенные провода, по позвоночнику течет пот, из прокушенной губы – кровь. У иных есть кровь, такая же красная, как и…

Как твое имя?

…людей.

Голос низкий, грубый, отдается эхом. Как сон во сне.

Я сжимаю челюсти, ощущаю, как пульсирует, просачивается, обволакивая пальцы…

Меня.

…хлюпкая жижа. Теперь сдавливает не только голову, но и все тело. Так, словно это я побывала в аварии. На двухсот о бетонную стену.

...боятся дышать, смотреть, видеть. Умереть тоже боятся, но больше всего боятся жить. Ты ведь не думаешь, что они скажут тебе спасибо? Они платят и считают, что этого достаточно. Так устроен…

Да что это, мать твою, такое?!

Вон из меня!

Что-то ложится на плечи.

И меня заливает, затапливает, закрывает на миг перинным плюшем. Мягким, прочным, упруго-гибким. Синтепоновый капучино с корицей…

Нет… придурок…

Тело прошивает новым разрядом, таким мощным, что я выгибаюсь, корчусь, рвусь. И чуть ли не выпускаю холодное, задеревеневшее запястье, впиваюсь зубами в губу. Колени ударяются о бетонный пол с глухим, тяжелым звуком.

Мне кажется, что я чувствую запах собственное паленой плоти. Тошнотно-сладкий. Что тягуче-склизкая дрянь облепила все мое тело, пробралась под одежду, просочилась под кожу.

…через страх и ненависть…

Пошел нахрен!

- Гори в аду, - выдавливаю колюче-воронье, хватаюсь за скользко-обжигающее нечто и начинаю тащить, упираясь лбом в колени.

Я не знаю, что сейчас делает Ковалевский, я не чувствую его и не слышу. В голове гул и эхо чужого голоса, который продолжает повторять что-то про лес, про страх, про ненависть, который продолжает ввинчиваться в сознание. Спрашивать имя.

Чем сильнее я тяну, тем громче, но неразборчивее слова. Они перетекают одно в другое, скукоживаются.

…Стааахинена… лесу… кавое…

Но мне удается сжать и скомкать комок жижи, зачерпнуть достаточно, чтобы наполнить чертову сферу. Жижа рвется с отвратным хлюпом, чвакает, пристает к пальцам.