— Надеюсь, ты не будешь рассказывать, откуда она взялась, — сказала Вера, когда я впервые объяснила ей происхождение книги. — Я имею в виду, в присутствии людей, которые к нам приходят. Например, Морреллов.

Я уже знала почему. Кузен Ричарда Моррелла был ректором Баллиола. А на его генеалогическом древе присутствовала дочь графа, связанная с ним запутанными узами родства — через двоюродных братьев и сестер, несколько поколений и многочисленные браки.

— Что я должна ответить, если они спросят?

— Разве нельзя сказать, что не знаешь? Можешь ответить, что нашла дома на книжной полке.

— То есть она должна солгать? — спросил Фрэнсис.

— Конечно, нет. Ты всегда искажаешь мои слова. В любом случае это правда. Книга стояла на полке у нее дома, прежде чем Фейт привезла ее сюда.

— Эти старые законники были очень хорошими психологами, — заметил Фрэнсис. — Они имели в виду таких людей, как ты, когда формулировали клятву. Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Они все знали о недомолвках и передергиваниях.

Интересно, вспоминала ли Вера этот разговор, когда стояла в Центральном уголовном суде и произносила клятву? Вероятно, нет — ей и без того было о чем подумать. Я ни разу не солгала насчет поваренной книги. Если кто-то из посторонних заставал меня за чтением, я поспешно уносила книгу к себе в комнату. Теперь, когда Иден уехала — мы все догадались, что в Портсмут, хотя официально не должны были знать, — комната принадлежала только мне.

Я провела в Синдоне долгие летние каникулы; на Пасху родители, привыкнув к воздушным налетам, забрали меня домой, и я осталась в Лондоне, вернувшись в прежнюю школу, к прежним друзьям. Я больше никогда не «жила» в «Лорел Коттедж», а только приезжала на каникулы, с нетерпением ожидая встречи с Энн. Вера в письмах тоже просила меня приехать. Я была удивлена и безмерно благодарна. Интересно, почему мы все равно жаждем любви тех, кто никогда не был с нами добр или мил, и каждая крошка внимания, которой они позволяют упасть, воспринимается нами как щедрость? Я не любила Веру, не восхищалась ею, была уверена, что она, в свою очередь, никогда не любила меня, но тем не менее бурно радовалась ее приглашению. Значит, скоро она разрешит мне ложиться в десять и откроет правду, скрывавшуюся за многочисленными недомолвками!

— Иден уехала, — сказала моя мать, — и Вере нужна маленькая девочка, чтобы превратить ее в настоящую женщину Лонгли. Не столько Kinder, Kuche, Kirche[35], сколько Kauf, Klatsch, Kettelnadel.

В те дни у нас всех появилась привычка цитировать самые избитые выражения Гитлера. Но только мать, будучи швейцаркой и зная немецкий — что в военные годы она скрывала от посторонних, — могла шутить по их поводу. Мать смеялась, а у отца был озадаченный вид. Я посмотрела значение этих слов в немецком словаре и обнаружила, что они означают «покупки, сплетни и иголка для вышивания».

Зачем я была нужна Вере? Конечно, меня ждали связанные крючком квадраты, неровные и уже не очень чистые. И комната Иден, как всегда невинная, с висевшим на стене изображением Питера Пэна в Кенсингтонском саду — он стоял на каком-то странном муравейнике и все так же разговаривал с дикими животными. Белые кружевные салфетки по-прежнему лежали на туалетном столике, но щетка для волос исчезла — вместе с очищающей жидкостью, тональным и питательным кремом. Кровать Иден не была застелена, даже для видимости, что весьма необычно для «Лорел Коттедж», но на матрасе лежала стопка из покрывала, одеяла и подушек в простых белых наволочках — вероятно, специально на тот случай, если у меня вдруг возникнет мысль лечь сюда, а не на свою кровать. В первый вечер, пока Фрэнсис отсутствовал, проделывая свой обычный трюк, а Вера, неспособная учиться на собственном опыте, бегала по саду и звала его, я поддалась искушению и обследовала все ящики туалетного столика Иден. Конечно, это неприлично, это подглядывание и злоупотребление гостеприимством — я была достаточно взрослой и все понимала. Но дело в том, что мне до смерти надоело вязание крючком, спать в восемь часов еще не хотелось, а на улице было совсем светло.

Ящики оказались доверху наполненными косметикой. Эти предметы свидетельствовали не только об огромных деньгах, но также о времени, проведенном Иден в очередях, и об усилиях, потраченных на уговоры, лесть и подкуп владельцев магазинов, чтобы они придержали для нее товар «под прилавком». Тут было очень мало средств, которыми пользуются современные девушки. Ничего для волос и глаз, почти ничего для тела. Запах из открытых ящиков, которые я жадно рассматривала и нюхала, представлял собой смесь ароматов талька, розовой воды, лимона и ацетона. Там лежали десятки тюбиков губной помады — в буквальном смысле десятки, потому что я однажды вечером их пересчитала, насчитав сто двадцать одну штуку. Все мыслимые оттенки красного цвета и одна оранжевая помада, которая становилась красной, когда ее наносишь на губы. Я знала это, потому что попробовала. В течение следующих недель я перепробовала все — тональные и питательные кремы, вещество с потрясающим запахом и загадочным названием «мерколизированный воск»,[36]крем «Симон», румяна «Вечер в Париже». Представления сороковых годов о роли женщины и о том, чем должна быть наполнена ее жизнь, отражались в количестве средств для рук и ногтей. Сегодня набор девичьей косметики состоит в основном из шампуней и кондиционеров, лосьонов для тела и дезодорантов. Отважно опередив свое время, Иден приобрела один дезодорант, красную жидкость в маленькой бутылочке, после нанесения которой следовало держать руки поднятыми в течение десяти минут, до полного высыхания средства.

Тогда я не поняла — вероятно, взрослые тоже не догадались бы — того, что сегодняшнему наблюдателю, знакомому с психологией, ясно с первого взгляда: Иден была неимоверно тщеславна и весьма неуверенна в себе. А я лишь подумала — если она все это оставила, то что взяла с собой? Вне всякого сомнения, еще больше. Créme de la créme, в прямом и переносном смысле. Когда угрызения совести из-за использования губной помады «Танги» или питательного крема «Арденнский апельсин» становились слишком сильными, меня почему-то успокаивала мысль о том, что оставленная в «Лорел Коттедж» косметика лишняя или как минимум запасная.

Иден уехала, но перед отъездом привела домой бойфренда. Конечно, Вера не использовала это слово (тогда оно еще не служило общим термином для обозначения любовника, в том числе гражданского мужа, с которым вместе прожито шестьдесят лет) и даже не намекала на возможность сексуального аспекта в интересе Чеда Хемнера к Иден или ее к нему. По всей видимости, Вера называла его «другом», если вообще упоминала о нем или представляла его. Впрочем, это был не ее стиль. Послушно вернувшись от Кембасов в половине восьмого, я обнаружила дома незнакомого мужчину, который сидел в гостиной вместе с Верой и — чудо из чудес, в этот час! — Фрэнсисом. Они пили херес — такого в «Лорел Коттедж» еще не видели и больше никогда не увидят.