– Я здесь заблудился немного, – постарался я предупредить все расспросы.

– А ты побольше лезь, куда тебя не просят, – вызывающе отозвался псориазник.

Пока они тянули лямку за столом, я попросил его прокомментировать то, с чем я столкнулся сегодня ночью. Он с видом занятого человека сначала отделывался лапидарными фразами о какой-то паровой экзекуции – садистском способе умерщвления, когда из разорвавшихся пор кожи хлещет вскипевшая, но не свернувшаяся, благодаря особой сыворотке, кровь, а мучительно агонизирующая жертва тем временем созерцает самые жуткие галлюцинации, прежде чем отдаст концы, а затем коротко послал, куда Макар телят не гонял. Я уже собирался отправить его по аналогичному адресу и сделал бы это, если бы у меня в памяти не всплыл образ понукавшего мной демона, произнесшего слова, смысл которых тогда еще полностью не открылся мне: «Все равно мы их не отпустим». Нет, я, должно быть, ошибаюсь. Какая может быть тут связь? Мне было крайне непросто притворяться невозмутимым, и голос мой выдавал это, страдая неровностями интонации, когда я задал новый вопрос, оставшийся без всякого ответа:

– А потом чего? Жрете вы их, что ли?

* * *

Нам удалось порешить армию Карла Пятого за какие-то шесть суток. Мадрид мы взяли без единого выстрела на третий день, на шестой – уже стояли в Риме. Кроме этого мы начали пристреливаться к Понтийской империи, территория которой включала в себя всю Турцию (за исключением балканских илов с центрами в Стамбуле, Текирдаге, Эдирне и Кыркларели), небольшую часть Кавказа (а именно – приграничные с Турцией территории Грузии и Армении), Сирию, Ливан, Палестину, Иорданию, западные мухафазы Ирака (Найнава и Анбар), а также север Саудовской Аравии, до пустыни Большой Нефуд. Столицей этой странной федерации считался невзрачный турецкий Батман (юго-восток Турции). За двое суток туда было произведено семь вылетов, в которых участвовало восемьдесят пять бомбардировщиков. Еще одной нашей целью был избран регион с колоритным названием Атлас (скорее всего, названный так по одноименному горному массиву, занимающему около трети его территории); государство состояло из нескольких африканских стран, но только две из них – Тунис и Марокко – присутствовали в нем полностью, Алжир и Мавритания вклинивались в эту страну севером, Западная Сахара – востоком. Столица располагалась в алжирской Константине, которую мы тоже успели «крестить», выпустив по ней два десятка крылатых ракет морского базирования (не ручаюсь за достоверность, но, по-моему, мы применили модернизированную версию «Томагавка»). Совершенно нетронутым пока оставалось лишь Парфянское царство, но и его, как я уже упоминал, мы давно держали на мушке. Парфия (как мы ее сокращенно именовали) была представлена Афганистаном (сюда не относились лишь провинции Тахар, Бадахшан и Кунар), к которому с юга примыкал Белуджистан – его пакистанская (от Макранского берегового хребта до гор Чагаи) и иранская (вместе с Сиотаном) части. Все остальные страны мира, по словам моих генералов, уже не представляли для нас ни интереса, ни угрозы: они распались на сотни тысяч карликовых метрополий, площадью не более тридцати квадратных километров, и истребляли друг друга сами. Помню тот день, когда я, пользуясь временным отсутствием генералов, урвал минуту выбраться на воздух в светлое время суток. Поболтавшись возле здания, я нашел лежавший на земле железный ящик и, недолго думая, уселся прямо на него. Ибо кругом больше ничего не было; перед входом в здание небольшой участок земли был заасфальтирован (на углу этой асфальтированной площадки я и обнаружил ящик), а дальше простиралась пустыня из перемешанных щебня, гальки, кусков битума и угля, и казалось, что вся земля на бесчисленные километры вокруг выглядит абсолютно также, что горы и равнины, растительность и водоемы, снега и пески, города и села сохранились лишь в нескольких уголках земного шара, количество каковых можно перечесть по пальцам одной руки. Если даже пойти на рискованный шаг и дать отсюда деру, то неизбежно сгинешь среди камней от истощения и страха или от рук обезумевших и озверевших сепаратистов. Сегодня пошла третья неделя, как я обитал здесь, но ощущение было такое, словно минуло полгода. Наверно, при ныне занимаемой мною должности так тому и надлежало быть, если мне предназначалось развиться до уровня всем известного существа, для которого один день, как тысяча лет и тысяча лет, как один день. Прежде мне доставляло некоторое удовольствие предаваться мечтам, больше заслуживающими называться дурачествами, об интроверсивном способе постижения теологических истин, то бишь – взглянуть на мир глазами высшего существа. Но я не стал заходить слишком далеко и дал возможность времени расставить все по своим местам, в надежде, что оно подарит моему имени бессмертие, а душе – забвение. Увы, оно все перепутало и сделало наоборот. И вот сейчас я должен был посылать напутствия бойцам, втайне желая быть на месте любого из них – кормить вшей в окопах и получать пули в лоб представлялось куда как более релаксирующем занятием, чем, затворившись в этом бастионе, постоянно находиться под градом мыслей, обжигающих, как крупицы каустической соды. Бывало, что я находил в войне, если рассматривать ее как широкомасштабное уничтожение мужчин мужчинами, что-то приятственное. Чем больше мужчин (то есть потенциальных ревнивцев с собственническими замашками и низких завистников, посягающих на чистоту чужой любви) издохнет, тем легче задышится мне и тем больше я обрету возможностей без вреда для себя эмигрировать от одной одинокой женщины к другой одинокой женщине. Вообще, тотальная война на уничтожение, которую я должен был терпеливо переждать в специальном бункере для привилегированной касты, стала в моем понимании символизировать победу женского начала и его окончательную эмансипацию. Однако вскоре я убедился, что представители узколобой, нетерпимой половой ортодоксии не гибнут на войне – они сдаются в плен в первых рядах, ведь уход из жизни неизбежно означал бы для них оставление без присмотра своего одушевленного движимого имущества. А с той войны, которой я как бы дирижирую сейчас, мне и вовсе ничем не поживиться. Пожалуй, плетя мысль и дальше по такой канве, я бы в который раз возвратил ее к своей любви, чья судьба оставалась для меня тайной, покрытой мраком, кабы в мои раздумья не вторгся невесть откуда взявшийся оглушительный грохот колес по щебенке. Из-за угла здания, с противоположной его стороны, ко мне направлялись три моих остолопа, поочередно катя на железной, двухколесной тачке четвертого; за исключением этого последнего, все теперь носили одинаковую форму – штаны, ботинки и жилет нараспашку присутствовали на каждом. Только псориазный сорвал с себя еще больше кожи, червивый все неумолимее превращался в скелет (видно было, как черви ползают у него между обнажившимися ребрами), а обожженный сильно почернел и на его шее и суставах рук виднелась запекшаяся кровь. Остановившись в нескольких шагах от меня, они закрепили на земле тачку, и лежащий на краю кузова раздробленный череп с тупым любопытством уставился на меня единственным глазом. Какой ему, однако, почет и уважение! Ну конечно, он же – Император. Отделившийся от них псориазник тронул меня за плечо, вынудив, таким образом, вскинуть на него глаза, хотя до этого я делал вид, что смотрю вдаль.

– Господину Верховному Главнокомандующему не хватает воздуха? – с притворным участием спросил он меня, на что я лишь вздохнул. – Стоит нам только отлучиться на пять минут из штаба, ты сразу – хвост дудкой и деру. Уважения никакого.