Я кивнула, подхватила на руки Любочку, которая неумело пыталась снять с себя сандалики. Мелкая моторика у ребенка очень слабо развита, но динамика есть, и это главное.

— Конечно, не побеспокоим. Спасибо вам большое. До завтра.

Закрыв за врачом дверь, мама обернулась ко мне.

— Любочку сейчас нужно переодеть, и ей пора спать. Уложишь ее? А я пока приготовлю что-нибудь перекусить тебе.

Когда-то в этой небольшой, но очень уютной комнате жили мы с Эммой, потом сестра осталась одна, когда я уехала. А год назад, когда Люба уже подросла, эту детскую мы с мамой переделали для малышки.

Она уже почти спит на мне, но так крепко держит мою ладонь, что мне не сразу удается ее умыть после прогулки. Доверчиво прижимается ко мне, а потом вдруг завертелась, забеспокоилась у меня в руках. Сказать не может, что хочет, остается полагаться только на интуицию.

— Что? Ты что-то хочешь, милая? Хочешь… игрушку?

Тычет пальчиком в коридор, где остались подарки. Ну конечно, маленький мишка с сердечком в руках! Любе не интересны куклы, она вообще пока не играет с игрушками так, как ее сверстницы. Не сразу, но мы поняли, что ей нравятся только медведи. Никаких других мягких зверей она не признавала. Но мы были счастливы и этим.

— Держи, малышка…

Прикрываю дверь в детскую. Любочка засыпает быстро, прижимая к себе новую игрушку, в кроватке лежит еще один почти такой же медведь.

В коридоре замедляю шаг, рука тянется к двери родительской спальни… Но нет, пусть отдыхает.

Мама на кухне, крутится между плитой и холодильником, пытается что-то приготовить.

— Давай я найму тебе помощницу по хозяйству, ма. — Подхожу ближе и аккуратно забираю из ее рук нож. — Сыр я сама порежу, ты лучше отдыхай.

Ей всего сорок восемь, но сейчас, впервые в жизни, она выглядит даже старше своего возраста. А раньше мама всегда для всех была Лизонька. Так называл, да и сейчас называет папа, старше ее на пятнадцать лет, так называли ее мои бабушка и дедушка, наши друзья и соседи. Так ее называла даже я. Не вслух, а про себя, конечно.

— Спасибо, Майя. И чай, пожалуйста, налей. Сил совсем нет. — Она подперла ладонью щеку. — Знаешь, я так боюсь… никому не говорила об этом, а тебе скажу. Я боюсь, что объявится этот нерадивый папашка Любочки и заберет ее у нас.

Имеет ведь право.

Рука с ножом застыла в воздухе. На мгновение. А затем медленно опустилась на головку сыра.

— Не переживай, мама. Я не думаю, что реально. Не удивлюсь, если отец Любочки даже не знает о ее существовании.

— Ты что-то знаешь? — Мама встрепенулась, и я поспешила ее успокоить:

— Эмма мне ничего не говорила. Раз ты не знаешь, то никто не знает, мам. Но ты права, с юристами надо этот вопрос обсудить. На всякий случай.

Она рассеянно кивает, а я намазываю на хлеб ее любимое сливовое варенье. Хоть что-то в нашей жизни осталось неизменным!

Когда раздается мерное жужжание мобильного, первым делом хочется его вовсе отключить. Я дома, здесь мои правила, только мои родные люди! Но зачем-то гляжу на экран.

Бес!

Чуть прикусываю губу. Ответить?

Ответить. Ты же упертый, как не знаю кто!

— Мам, я на секундочку. — Закрываюсь в папином кабинете и только после этого отвечаю: — Привет, рыжий.

— Мне сказали, что моя фея заболела. — В знакомом голосе слышится легкое беспокойство. — Привет, Майя.

Фея?! Его? Заболела?! Ну да! Сама же просила Алю меня подменить.

— Да так, ничего серьезного, — осторожно говорю, не представляя, чего ожидать от Кирилла. — Волнуешься?

Пауза.

— Волнуюсь. Вот приехал проведать. Какой у тебя номер домофона?

Черт! Черт! Черт!

— Какой у меня номер домофона? — переспрашиваю, чтобы чуть потянуть время. Не хватало еще, чтобы он узнал, что меня нет дома! Начнутся ненужные вопросы…

— Я могу и сам узнать, но… — Тут уже он взял выразительную паузу. — Я хочу, чтобы ты сама мне сказала. И открыла дверь.

Вот же самовлюбленный засранец! Тебя даже могила не исправит! Выбешивает меня своей самоуверенностью, но все равно не могу сдержать довольную улыбку. Беспокоится, раз приехал. Не такой уж он конченый эгоист — перед глазами сразу появились многострадальные зеркала. А потом и то, чем мы самозабвенно занимались с Бесом рядом с этими зеркалами.

— Майя! — В нетерпеливом голосе прорезались резкие ноты. — Что за игры? Ты где?

«В тысяче километров от тебя, рыжий!»

— Я дома, Кир, но открыть не могу, прости. И это не игры — я приболела. Но я рада, что ты приехал. Соскучился?

— Что с тобой? — игнорирует мой вопрос. — Мне нужно волноваться?

— Это ты сам решай, взрослый мальчик. Сегодня я гостей не принимаю, прости.

Молчание в трубке. Терпеливо жду его реакции. От нее многое будет зависеть.

— Даже меня?

— Особенно тебя. Ты мне нужен здоровым. Сейчас не время и не место.

Снова тишина. Ну же, Кир, не разочаровывай меня!

— Скорейшего выздоровления, фея. Я рядом.

Отбой! Выдыхаю и тихонько открываю дверь отцовского кабинета. И тут же инстинктивно дергаюсь обратно — в коридоре стоит папа и внимательно на меня смотрит.

— Пап! — Делаю шаг вперед и сильнее, чем нужно, обнимаю самого лучшего и самого любимого мужчину на свете. — Как ты?

Жадно смотрю в родное лицо, надеясь найти признаки улучшения. Инсульт ни для кого не проходит даром, в его возрасте это чудо, что он в целом сохранил речь и ясность ума, но ему этого недостаточно. Я знаю и понимаю его лучше кого бы то ни было.

— Привет, Юнга! — Тихий насмешливый голос снова возвращает меня в мое безмятежное детство. — Молодец, что приехала.

Его взгляд постепенно возвращает себе былую остроту — серые глаза смотрят как бы сквозь меня, видят меня изнутри. И не спрячешься, даже если захочешь.

Волосы заметно поредели и стали полностью белыми, левая сторона лица уже почти нормальная. Как вспомню, что врачи прогнозировали…

— Привет, Кэп. Отлично выглядишь.

Он молчит. Нам даже в детстве не всегда были нужны слова, понимали друг друга по одному взгляду. Да и сейчас ничего не изменилось. Вижу, что напряжен, снова переживает за Эмму, Любочку и за меня. Конечно же, за маму и нисколько за себя.

А пора бы! Пап, тебе уже седьмой десяток, мы все давно взрослые.

— Пойдем в кабинет, а то что в коридоре стоять.

Отхожу в сторону, чтобы дать ему пройти. Медленно, словно боится оступиться, он заходит в свой кабинет, в котором провел чуть ли не половину жизни.