class="p1">Она молчит, потом вскидывает на меня ресницы. Ведь длинные ресницы, и глаза красивые, как у… Ну да. Почти одного цвета глаза, только у Т. чуть темнее.

– Мне не очень она нравится, – говорит Валя, – это задание было, фортепианная пьеса. И видно, как сделано, скелет виден как раз. Вот флейтовая лучше, живее.

Я хочу ей рассказать, как она была похожа на тропическую птицу, но не решаюсь.

И я говорю другое.

– Слушай, у нас один человек есть в классе. Музыку пишет, но очень необычную. Хочешь послушать?

Она кивает, и я надеваю ей наушники.

Валя закрывает глаза и слушает. А я разглядываю её лицо. Могла бы и парнем быть, с такими бровями и с таким носом. Но я уже привык – кто вообще выдумал, что для красоты нужен маленький нос? И что она скажет. Что? Может, ей не понравится, и я всё выдумал. И Моцарт никакой не гений. А? Меня даже начинает трясти от нетерпения.

Вот же длинную штуку написал этот Моцарт, умереть можно, пока ждёшь.

Валя открывает глаза.

– Это правда твой друг?

– Не друг. Одноклассник.

– Очень интересно. Необычно, но затягивает. Ты можешь меня познакомить?

– Нет! – ору я, Валя пугается. – Извини, я не хотел… Просто он странный, с ним трудно знакомиться.

– Да, слышно, что странный… Слушай, пришли мне это? Хочу ещё раз послушать.

…Зачем, зачем я ей показал?!.

* * *

– Ты вообще думаешь собираться, нет?

Как, уже? Всё казалось, до Питера ещё сто лет; и тут – прямо завтра! Завтра! И конечно, оказалось, что любимый свитер грязный.

– Я же постирала, погладила… специально!

Нет, ну вообще. Свитер погладила! Ну, а я, такой идиот, надел сегодня и уже успел куда-то влезть.

А кеды? Почему нельзя кеды?

– Это же Питер! Там ещё холодно и сыро, в ботинках будешь ходить! Кеды вымокнут в секунду!

И куртку заставили взять. И ещё кучу всего. В такую-то жару, плюсовая температура! Я давно уже просто в руке ношу куртку эту, и всё.

…Ненавижу собираться. Когда же, когда!

Казалось, этот момент не наступит – но вот он я, с рюкзаком, и отец сейчас повезёт нас на вокзал.

* * *

Моцарт всё-таки поехал. Ну и ладно, всё же он стал взрослее, может, не будет с ним никаких проблем.

Поезд! Ура. Как же давно я не ездил на поезде! Мне даже неловко перед Т., ведь её нет, а я радуюсь, как щенок.

Я, конечно, хотел быть таким гордым и романтичным, одиноко лежать на верхней полке, читать книжки, писать стихи. И, может, музыку.

Но тут же скатился ко всем и понял: я сто лет ни с кем вот так не смеялся! Не рассказывал анекдотов, не обливался кока-колой… Как так получилось, что в этом году я превратился в такого социопата? Мы же раньше и в футбол играли вместе. Почему я решил, что все тупые, а я умный? Надо было корчить из себя высокомерного идиота!

Мы играем в «мафию». Даже Моцарт меня не раздражает, хотя он орёт больше всех. Главное, он сразу убивает меня. В первой игре я и правда был мафией, всего пару минут, меня раскусили; но и во второй раз Моцарт голосует против меня. А я против него боюсь – разорётся ещё. И, кажется, все так – боятся. И Моцарт такой прекрасный остаётся в живых игру за игрой! Хорошие у нас ребята в классе, добрые все. Берегут его.

Удивительно: пришла классная, сказала, что мы орём ужасно. И что больше всех Моцарт. И он, вместо того чтобы возмутиться, спросил – сколько децибел можно. Она растерялась. И тут я говорю:

– Двадцать. Это уровень нормальной человеческой речи.

– Тебя не спрашивают, – говорит он.

– Тридцать, – говорит классная (думаю, наобум). – Но не больше!

…После этого в каждой игре Моцарт начинал громче всех орать, что кто-то превышает эти децибелы. Ну и ладно; всё равно.

Я написал Т., что мы в поезде, играем в «мафию», и Моцарт тоже.

«Поосторожней с ним, ладно?» – попросила Т.

Чего осторожней, он что, маленький?

«Ладно», – ответил я.

* * *

Мне жалко было ехать на экскурсию. Зачем ещё, если просто – Питер; я бы ходил тут и ходил бесконечно. Вечно они хотят максимально набить событиями поездку. А я бы лучше останавливался на каждом мосту и смотрел на воду.

Меня поселили с Сашей Ручинским. Можно было бы с Сашей пойти гулять, а можно и одному. Одного, наверное, не отпустили бы?..

Но и так не отпускают: у нас план. Надо ехать куда-то, уже забыл куда. Автобус нас забирает с набережной.

Девчонки обязательно всё фотографируют, и селфи с мостом, и… Сколько можно всех ждать! Я занял удобное место, у окна, и пока без соседа. Хорошо.

На ступеньках автобуса перед задней дверью стоит Моцарт, грызёт замочек от молнии на куртке и смотрит на набережную. Потом выходит на улицу. Вот останется ещё, будет знать! Хотя я и сам бы вышел, не хочется в душном автобусе сидеть.

Я спустился к дверям, на его место. И вижу: он пошёл вниз по ступенькам, к самой воде. Вода высоко; нижние ступеньки лестницы скрываются и уходят в глубину.

– Два, четыре, шесть, – считает нас классная. А ведь правда, вот бы он сейчас остался. А мы бы уехали, отдохнули от него.

…Перед самым началом музыки дирижёр взмахивает палочкой – это называется «ауфтакт», как вдох перед пением; ауфтакт бывает меньше секунды, но музыканты оркестра успевают понять, когда и как им нужно играть, всем вместе.

И я будто услышал этот ауфтакт – ещё ничего не произошло, и я не успел ничего подумать. Просто шагнул из автобуса на тротуар, и всё.

И двери за мной закрылись.

Вот дурацкая шутка! Сейчас ещё правда уедут без нас!

* * *

И они уехали. Я сначала не мог поверить – полный автобус народу, неужели никто не видел, как я вышел! И потом, классная нас считала. Не заметили двух человек!

Ладно я, но Моцарт! Они же глаз с него не спускают!

А этот псих и ухом не повёл. Стоит себе у воды, трогает её кроссовкой. Подошла волна от катера, он не успел отбежать – стоит, рассматривает свои мокрые ноги…

Вот и пусть как хочет теперь! Пусть! Конечно, ничего страшного не произошло – сейчас созвонимся, и за нами приедут. Но я не хочу пока звонить. Я хочу, чтобы он испугался. По-настоящему.

Наконец он оглядывается. Я пригнулся, спрятался за бетонный