– Она на корабле?

– Да.

– Но как, где, кто ее везет?

– Маленький немчик офицер, ловелас с перпендикулярными усами.

– Я видел его в курильной.

– Этот самый, он вечно там торчит. Капитан Вильгельм фон Гейман, как ты увидишь в списке пассажиров. Так вот он и есть чрезвычайный посланник императора, он и везет с собою жемчужину.

– Ты разузнал об этом в Бремене?

– Нет, в Берлине, узнал от одного журналиста. Стыдно сознаться, Банни, я отправился туда именно с этой целью.

Я покатился со смеху.

– Чего же тебе стыдиться? Ты взялся за дело, которое, как я надеялся, ты задумал еще в день нашей речной прогулки.

– Ты надеялся на это? – переспросил Раффлс, широко тараща глаза.

Действительно, теперь наступил его черед изумляться, а мой – чувствовать себя еще более смущенным, чем прежде.

– Да, – отвечал я, – мной давно владела эта мысль, но я не хотел ее высказывать.

– Значит, ты бы согласился выслушать меня в тот день?

– Конечно, выслушал бы.

И я высказал ему это без всяких оговорок, без особого жара, как вы можете себе представить, даже без удовольствия человека, смакующего подобную авантюру ради нее самой. Нет, я отвечал ему мрачно, сурово, сквозь зубы, как человек, когда-то решившийся жить честно, но не устоявший. Раз дело коснулось этого вопроса, я высказался перед ним вполне откровенно. Я передал ему, смею думать, достаточно красноречиво, всю историю моей безнадежной борьбы и неизбежного падения, так как действительно подобная борьба была безнадежна и поражение неизбежно для человека моего темперамента, хотя этот темперамент и скрыт в самых недрах души. Это была старая история, история робких попыток вора сделаться честным человеком, но это намерение было противно моей натуре, вот почему оно и должно было окончиться ничем.

Раффлс коренным образом разошелся со мной во взглядах. Он лишь качал головой, слушая мои шаткие доводы. Человеческая натура – это шахматная доска, почему бы не распределять белые и черные силы по-своему? Зачем желать, чтобы все люди были сплошь такими или иными, наподобие наших предков на сцене или в старинных романах? По его мнению, он пользуется всеми правами игры и предпочитает свет тени. Мои же умозаключения он признал абсурдом.

– Впрочем, ты заблуждаешься в хорошей компании, Банни, заодно со всеми дешевыми моралистами, проповедующими такие же пустяки. Старина Виргилий был первым и злейшим преступником из всех вас. Но я надеюсь выкарабкаться из преисподней, когда только мне вздумается, и рано или поздно я вступлю на стезю добродетели. Я думаю, что могу очень легко вернуться в компанию Гарантированной Лжи. Я могу удалиться от дел, недурно устроиться и зажить припеваючи. Я даже не прочь допустить, что этого можно достигнуть при помощи одной такой жемчужины.

– А ты уже не находишь, что эта жемчужина чересчур замечательна, чтобы потом продать ее?

– Ну можно заняться ловлей жемчуга, гоняясь за более мелкой добычей. Это сокровище могло бы появиться после целого ряда неудач, когда бы уже мы собирались продавать свою шхуну. Клянусь Юпитером, об этом бы заговорил весь Тихий океан.

– Отлично, значить, нам предстоит сначала добыть сокровище. А это очень трудная штука с господином… Гейманом?

– Труднее, чем кажется, у него вдобавок дьявольская сила!

Пока Раффлс говорил, в отворенной двери промелькнуло белое кисейное платье, а подле него я на мгновение увидел вздернутые усы.

– Но разве нам придется иметь дело именно с этим субъектом? Разве жемчужина не находится под охраной багажной службы?

Раффлс стоял в дверях, глядя на Солент, и, фыркнув, обернулся на один миг ко мне.

– Ты, кажется, предполагаешь, мой друг, что весь экипаж знает о предстоящей игре? Ты говорил, что жемчужина стоит около сотни тысяч фунтов, в Берлине говорят, что она не имеет цены. Так что я сомневаюсь, что даже капитан подозревает, что Гейман имеет ее при себе.

– А она при нем?

– Должна быть.

– Значит, нам предстоит сцепиться с ним одним?

Раффлс безмолвно подтвердил этот вывод. Нечто белое промелькнуло опять мимо нас. Раффлс шагнул вперед и присоединился к гуляющей парочке.

II

Я не знаю лучшего парохода, нежели «Улан» Северно-Германского Ллойда, я не встречал господина любезнее, чем капитан этого корабля, лучших товарищей, чем его офицеры. Это, по крайней мере, значительно примиряло меня с судьбой. Но я ненавидел эту поездку. Это зависело не от корабля и не от погоды, которая была неизменно прекрасна. Причина этого крылась даже не в угрызениях совести, последняя окончательно со мною рассорилась, но принятое мною решение было непоколебимо. Вместе с отброшенными мной предрассудками исчез и мой страх: я готов был всецело отдаться наслаждению, находясь между бездонными небесами и пенистым океаном, наравне с самим беспечным Раффлсом. Меня толкнул на подобное решение Раффлс, но не он один: Раффлс и австралийская кокетка, отправлявшаяся теперь из школы домой.

Что мог он в ней найти – это была неразрешимая загадка. В сущности, он относился к ней так же, как я, но, чтобы досадить мне или, быть может, наказать меня за мое долгое еретичество, он отвернулся от меня и посвящал все время этому подростку, от самого Саутгемптона до Средиземного моря. Они были всюду неразлучны. Это становилось уже даже слишком глупо. Их флирт начинался тотчас после завтрака и продолжался до одиннадцати-двенадцати часов ночи, не было ни одной свободной минутки, в которую вы бы не слышали ее гнусавого смеха или его невозмутимого голоса, нашептывающего ей на ухо какой-либо вздор. Конечно, все это был вздор! Мыслимо ли, чтобы такой человек, как Раффлс, при его знании света и опыте среди женщин (черта в характере Раффлса, которой я еще ни разу не касался, она заслуживает, чтобы ей посвятить целую отдельную книгу). Ну скажите, пожалуйста, вероятно ли, чтобы подобный человек мог целыми днями не говорить ничего, кроме глупостей с юной вертлявой школьницей? Я не хотел бы быть несправедливым к людям. Кажется, я говорил уже, что эта молодая особа обладала некоторыми достоинствами. Ее глаза, пожалуй, были действительно прекрасны, а овал тонкого смуглого личика очарователен, насколько может очаровывать красота линий. Я признаю за ней также несколько большую смелость, чем даже мне нравилось, в соединении с завидным здоровьем и жизнерадостной бойкостью. Мне не представлялось возможности записать хоть одну из тирад этой молодой леди (это едва ли бы хоть кому-нибудь удалось), поэтому я боюсь нарисовать ее портрет слишком пристрастно. Сознаюсь чистосердечно в некотором предубеждении против нее. Я злился на увлечение Раффлса, с которым виделся благодаря этому с каждым днем все меньше и меньше. Приходится каяться в не особенно красивых вещах, но во мне бушевало чувство, весьма похожее на ревность.

Ревность зашевелилась и в другом сердце, резкая, необузданная и низкая ревность. Капитан фон Гейман заострит, бывало, усы в две тонких ниточки, выпустит свои белые манжеты чуть не до самых колец на руках и нахально уставится на меня через свое пенсне. Мы могли бы утешить друг друга, а вместо этого ни разу не перекинулись даже словом. На одной щеке у капитана был ужасный шрам, воспоминание о Гейдельберге, и я не раз думал, сколько времени они с Раффлсом должны пробыть вместе, чтобы и тот получил подобное украшение. Впрочем, я не могу сказать, чтобы на долю фон Геймана ничего не перепадало. Раффлс позволял ему подходить к девушке несколько раз на дню – ради коварного удовольствия оттереть его, как только он разойдется, таковы были подлинные слова Раффлса, когда я без стеснения назвал его поведение на немецком корабле по отношению к немцу непорядочным.