– Пожалуй. Поздравляю вас, Мэкензи, тут видна опытная рука. Два воровства, Банни, и ожерелье леди Мельроз! – Раффлс повернулся ко мне со спокойной улыбкой.

– И все это легко доказать, – прибавил шотландец, засовывая приказ обратно. – У меня есть такой же и для вас, – присовокупил он, обращаясь ко мне, – только покороче.

– Подумать только, – укоризненно произнес капитан, – что мой пароход сделался притоном мошенников! Это до крайности неприятно. Я обязан заковать вас обоих в кандалы, пока мы не дойдем до Неаполя.

– Вовсе нет! – воскликнул Раффлс. – Мэкензи, переговорите с ним, не выдавайте ваших соотечественников на общий позор. Капитан, бежать у нас нет возможности. Разумеется, вы можете замять пока дело до ночи? Глядите сюда, вот все, что у меня есть в карманах, выложи и ты, Банни, все из своих. Пусть сами обыскивают нас, если думают, что мы вооружены. Все, о чем я прошу, заключается в том, чтобы нам позволили выйти отсюда, не нося кандалов!

– Кандалы можно не надевать, – согласился капитан. – Но что вы скажете о похищенной вами жемчужине?

– Вы получите ее! – вскричал Раффлс. – Вы получите ее, и сию же минуту, если пообещаете не разглашать дела на корабле!

– На это я согласен, – сказал Мэкензи, – до тех пор, пока вы сами будете вести себя как следует. Ну-с, а теперь где же она?

– На столе, у вас под носом.

Мои глаза, как и глаза всех остальных, обратились в ту сторону, но жемчужины не было видно, тут находилось лишь содержимое наших карманов – часы, записные книжки, карандаши, перочинные ножики, портсигары, – все это лежало на гладком столе, наряду с упомянутым револьвером.

– Вы смеетесь над нами, – заметил Мэкензи. – С какой стати?

– Ничего подобного, – улыбнулся Раффлс. – Я лишь испытываю вас. Что же тут худого?

– Ну, шутки в сторону. Она здесь?

– На этом столе, честное слово.

Мэкензи раскрыл портсигар и потряс каждую папироску. Раффлс воспользовался этим случаем, чтобы попросить позволения выкурить одну из них. Получив согласие, он заявил, что жемчужина лежит на столе уже гораздо дольше, чем папиросы. Мэкензи мигом схватил револьвер и стал осматривать его барабан.

– Не тут, не тут, – вскричал Раффлс, – но вы близки к цели. Пощупайте патроны.

Мэкензи высыпал их на ладонь и потряс каждый над своим ухом, но также без всякого результата.

– Ну дайте их мне!

И в одну секунду Раффлс отыскал надлежащий патрон, скусил пулю и выложил жемчужину императора на самую середину стола.

– После этого вы мне, быть может, сделаете маленькое одолжение, которое всецело в вашей власти. Капитан, я, как видите, до некоторой степени негодяй, и, как таковой, охотно готов пробыть в кандалах хоть всю ночь, раз вы признаете это необходимым для безопасности судна. Но я прошу одного – окажите мне сперва некоторую милость.

– Это будет зависать от того, в чем она состоит.

– Капитан, я совершил на вашем пароходе еще нечто, хуже того, что вы знаете: я обручился и хотел бы проститься со своей невестой.

Я думаю, мы все были в одинаковой степени поражены, но выразил свое изумление один лишь фон Гейман, прочувствованная немецкая ругань которого была первым ответом на это известие. Он не замедлил далее заявить яростный протест против такого прощания, но его мнение не одержало верха, и арестант добился своего. Он получил позволение провести с молодой девушкой пять минут, в то время, как капитан и Мэкензи будут стоят в отдалении (не прислушиваясь к разговору) с револьверами за спиной.

Когда мы двинулись толпой из каюты, Раффлс остановился и схватил меня за руку.

– Итак, в конце концов я покидаю тебя, Банни, в конце концов и после всего, что было! Если б ты знал, как мне это горько… Но тебе особенно не достанется, я даже не вижу, почему тебе хоть сколько-нибудь должно достаться… В состоянии ли ты простить меня? Разлука наша может продолжиться годы, а может быть, знаешь, и навек. Ты всегда был хорошим товарищем, когда доходило до дела, может быть, когда-нибудь тебе будет отрадно вспомнить, что ты был хорошим товарищем до конца!

Я понял выражение его глаз. Мои зубы были стиснуты, а нервы натянуты донельзя, когда я пожимал эту сильную и искусную руку, последний уже раз в своей жизни.

Эта сцена не выходит из моей памяти и не выйдет до самой смерти. Как ясно вижу я каждую подробность, каждую тень на залитой солнцем палубе! Мы плыли среди островов, которыми усеян путь от Генуи до Неаполя. Остров Эльба рисовался вдали, несколько вправо от нашего корабля, в виде пурпурного клочка со склоняющимся к нему солнцем. Капитанская каюта выходила именно на правый борт, и на этой стороне палубы, с массой света и скудною тенью, не было никого, кроме той группы, к которой принадлежал я, и худенькой гибкой фигуры, приближавшейся к Раффлсу. Обручился? Я до сих пор не мог этому поверить. Вот они сошлись вместе, но нам не слышно было ни слова, они стояли на самом солнце, и длинная ослепительная полоса света почти касалась наших ног.

Вдруг – один миг, и все было готово – и я доселе не знаю, восхищаться мне этим или досадовать. Он обнял ее, поцеловал в присутствии всех нас и разом отпихнул от себя с такой силой, что она чуть не упала. Этот поступок был предвестником другого. Штурман бросился за Раффлсом, я – за штурманом.

Раффлс мелькнул на перилах одно лишь мгновение.

– Держи его, Банни, – крикнул он мне, – держи крепче!

Пока я изо всей своей силы исполнял этот последний приказ, не соображая, что делаю, и помня лишь то одно, что Раффлс просил меня, я увидал, как его руки вскинулись кверху, голова наклонилась, и все его гибкое, сухощавое тело перерезало солнечное пространство так отчетливо и изящно, как будто он нырял для собственного удовольствия с какой-нибудь купальной лодки.

* * *

Из того, что произошло затем на палубе, я ничего не могу сообщить вам, так как меня там не было. Ни мои показания, ни долгое заключение, ни даже вечно тяготеющий надо мной позор не могут вас занимать или послужить в назидание, помимо интереса и выгоды, заключающихся в том факте, что я, наконец, получил воздаяние. Но я должен сообщить еще одну вещь, пусть верит ей тот, кто хочет.

Это произошло на правой стороне парохода, в каюте второго класса, где я был тотчас закован в кандалы, причем и дверь тщательно заперли, как будто я был вторым Раффлсом.

Тем временем была спущена на воду лодка, и море безуспешно изборождено по всем направлениям, как это, без сомнения, многие помнят. Но или заходящее солнце, искрясь на набегающих волнах, слепило всем глаза, или же мое зрение сделалось жертвой весьма странной иллюзии.

Лодка возвратилась назад, винт заработал, и арестант с грустью глядел сквозь окошечко на залитую светом водную поверхность, которая, как он думал, навеки сокрыла его товарища. Вдруг солнце село за островом Эльбой, полоска перебегающего света мгновенно угасла, канув в безбрежном пустынном пространстве, а посередине этого пространства, на расстоянии приблизительно мили, или меня обманывало зрение, или действительно черная точка вырисовалась на сером фоне! Колокол звал всех к обеду, весьма возможно, что все, кроме меня одного, уже и перестали смотреть в ту сторону. Я было потерял свою точку из вида, но она опять вынырнула из воды, погрузилась в нее, и я наконец совсем сбился с толку. Но точка еще раз отчетливо промелькнула на сером фоне, направляясь к пурпурному острову под надвигавшимися на западе сумерками, подернутыми золотисто-вишневыми тенями. Наступила ночь, а я все еще раздумывал, была ли это голова человека или нет.