Он не помнит, как они оказались у нее дома, дошли пешком или доехали на такси, это навсегда осталось загадкой. Квартира ее отличалась странной чистотой и скудостью мебели – так бывает у людей одиноких. Пола Нири выглядела человеком без интересов: ни книжных шкафов, ни музыкальных инструментов. Он помнит, что пробормотал заплетающимся языком: а чем ты занимаешься в выходные? Хожу развлекаться, ответила она. Ему даже и в тот момент это показалось совершенно безысходным. Она налила им по бокалу вина. Коннелл сидел на кожаном диване и пил, чтобы хоть чем-то занять руки.

Как там в этом сезоне футбольная команда? – сказал он.

Без тебя уже не та, сказала Пола.

Она села с ним рядом на диван. Платье немного сползло вниз, открылась родинка над правой грудью. Он мог бы оттрахать ее еще тогда, в выпускном классе. Одноклассники отпускали шуточки на эту тему, но на самом деле они пришли бы в ужас, если бы это все-таки случилось, они бы страшно перепугались. Решили бы, что под его застенчивостью таится что-то стальное, устрашающее.

Лучшие годы жизни, сказала она.

Что?

Старшие классы – это лучшие годы жизни.

Он попытался рассмеяться, смех вышел ерническим, нервным. Ну, не знаю, сказал он. Печально, если так.

Тогда она принялась его целовать. Ощущения были какие-то странные, на первый взгляд – неприятные, но в чем-то интересные, будто бы жизнь сворачивала в новом направлении. Вкус ее губ оказался кисловатым, как у текилы. Мелькнула мысль, а не запрещает ли закон ей его целовать, он пришел к выводу, что вряд ли, не существует вроде бы никаких противопоказаний, но при этом вся ситуация выглядела абсолютно фальшивой. Каждый раз, когда он пробовал отстраниться, она подавалась вперед, так что вскоре он совсем запутался в пространстве и уже плохо понимал, сидит ли он на диване или полулежит, облокотившись на ручку. В качестве эксперимента он попытался сесть прямо и в результате убедился, что так и сидел, а красный огонек, который, как ему казалось, горит на потолке, оказался индикатором питания на стереосистеме в другом конце комнаты.

В школьные времена ему часто бывало неловко в присутствии мисс Нири. И что теперь – он изживает эту неловкость, позволяя ей целовать себя на диване в ее гостиной, или только усугубляет ее? Сформулировать вопрос он не успел – она начала расстегивать пуговицы у него на джинсах. Он в панике попытался оттолкнуть ее руку, но жест вышел такой неуклюжий, что она подумала, будто он ей помогает. Она расстегнула верхнюю пуговицу, он сказал ей, что совершенно пьян и лучше бы им остановиться. Она запустила руку под резинку его трусов и сказала – ничего страшного, ей и так нормально. Он подумал, что сейчас просто вырубится, но ничего не получилось. А было бы проще. Тут он услышал слова Полы: вон ты какой твердый. Вот это уже была полная глупость, потому как ничего подобного.

Меня сейчас вырвет, сказал он.

Тут она отшатнулась, заодно подтянув платье, а он, воспользовавшись возможностью, встал с дивана и застегнул джинсы. Она осторожно спросила, как он себя чувствует. Он посмотрел на нее – перед ним на диване сидели две Полы, обе настолько четкие, что уже невозможно было разобрать, которая настоящая, а которая – призрак. Прости, сказал он. На следующее утро он проснулся, полностью одетым, на полу у себя в гостиной. Он понятия не имел, как добрался домой.

У него просто куча комплексов, говорит теперь Марианна. Каких именно – не знаю. Может, он просто хотел бы быть поумнее.

А может, у него просто самомнение.

Нет, не в этом дело. Он…

Взгляд ее перескакивает с предмета на предмет. В такие моменты она напоминает математика, производящего в уме сложные вычисления. Она ставит чашку на блюдце.

Он – что? – говорит Коннелл.

Он садист.

Коннелл таращится на нее через стол, тревога и испуг явственно отражаются у него на лице, а она отвечает милой улыбочкой. Покручивает чашку на блюдце.

Ты это серьезно? – говорит Коннелл.

Ну, ему нравится меня бить. В смысле во время секса. Не когда мы ругаемся.

Она смеется – глуповатым смехом, который ей совсем не идет. В первую секунду поле зрения Коннелла содрогается, как перед страшным приступом мигрени, он поднимает ладонь ко лбу. Понимает, что дико испуган. Рядом с Марианной он иногда чувствует себя до жути неискушенным, сознавая при этом, что в сексе куда опытнее ее.

И ты что, это терпишь? – говорит он.

Она пожимает плечами. Ее сигарета тлеет в пепельнице. Она берет ее, затягивается, потом тушит.

Не знаю, говорит она. Сама не знаю, нравится мне или нет.

Зачем же ты ему позволяешь?

На самом деле я сама первая предложила.

Коннелл берет чашку и делает большой глоток очень горячего кофе – ему просто необходимо чем-то занять руки. Ставит чашку, часть кофе выплескивается на блюдце.

Я чего-то не понял, говорит он.

Я сама первая предложила, что буду ему подчиняться. Все это трудно объяснить.

Ну, все-таки попробуй, если не против. Мне любопытно.

Она опять смеется. Боюсь, тебе будет очень неловко, говорит она.

Я переживу.

Она смотрит на него – видимо, пытаясь понять, шутит он или нет, а потом вздергивает подбородок, и тут он понимает, что она не струсит и сейчас выложит все начистоту, потому что в противном случае она как бы признается в том, во что и сама не верит.

Дело не в том, что я терплю унижения, говорит она. Мне просто захотелось понять, согласна ли я терпеть унижения от другого человека, если ему этого хочется. Я понятно объясняю? Не уверена, я сама много про это думала. Тут речь не столько о самих поступках, сколько об их восприятии. В любом случае я сама предложила, что буду ему подчиняться. И тут оказалось, что ему нравится меня бить.

Коннелл закашливается. Марианна берет из стаканчика деревянную лопатку, которой размешивают кофе, и начинает крутить ее в пальцах. Откашлявшись, он говорит: и что именно он с тобой делает?

Ну, даже не знаю, говорит она. Иногда порет ремнем. Еще ему нравится меня душить, все такое.

Вот как.

В смысле мне это не доставляет удовольствия. С другой стороны, если подчиняться только тому, что тебе самой нравится, это никакое не подчинение.

А у тебя давно возникли такие фантазии? – говорит Коннелл.

Она бросает на него взгляд. Ему кажется, что страх выжег его изнутри и превратил в совсем другого человека, он как бы прошел сквозь страх, и смотреть на нее – это все равно что пересекать разделяющую их водную преграду. Он берет пачку сигарет, заглядывает внутрь. Зубы начинают выбивать дробь, он кладет сигарету на нижнюю губу, прикуривает. Никто, кроме Марианны, никогда не вызывает в нем таких чувств, странных несвязных чувств, будто бы он тонет и время по большому счету перестало существовать.