* * *

– Прежде всего, Марк, как себя чувствуют Абдулов и Караченцов, что с ними?

– С Караченцовым мои контакты, к сожалению, затруднены в связи с чрезмерными притязаниями супруги. Она очень вмешивается во все дела. Вот пишет в его книге главу отдельную… На сборе труппы обнимались, целовались, но, по моим наблюдениям, пока мало что улучшается, врачи мне сказали, что еще предстоят операции… У Абдулова получшел голос, посвежел, он набрал несколько килограмм. Он был в Киргизии и должен вернуться в Израиль на операцию. Дело у него крайне серьезное, но он очень мужественно держится…

– Как театр переносит это? Один первач, второй первач…

– Это, конечно, ужасно печально… Мы провожали на тот свет Леонова, Пельтцер… В какой-то степени пришлось учесть ошибку великого Эфроса, который сосредоточил все свое внимание в театре на Малой Бронной на одной актрисе, прекрасной, но одной. Репертуарный русский театр, я думаю, сегодня не должен строиться на одном человеке, он должен быть, как теперь говорят, многополярным. Должно быть несколько человек, и обязательно второе поколение, третье, четвертое. У нас, в общем, так получается. Роль, которую должен был сыграть Абдулов, прекрасно сыграл Чонишвили. Я его не сравниваю с Абдуловым, потому что Абдулов – это явление уникальное, это великий актер русский…

– Не сразу ставший, между прочим, великим…

– Да, и я этот момент прозевал, как развал Советского Союза…

– А я нет, потому что он был-был этаким красавцем, а потом смотрю на одном спектакле: да он уже большой актер!

– Ну вот, а я без конца занимался его воспитанием, психотерапией, потому что он вовремя не приходил на репетиции, с ним какие-то были связаны истории, такой раздолбай. Безнадежный талант. Но потом это прошло, и он стал надежным.

– Скажи, к каким самым важным выводам о жизни ты пришел за жизнь?

– Когда-то я прочел слова одного умного человека, который сказал: нужно попробовать понять, что ты сделал сам и что с тобой случилось. Вот это ужасно трудный вопрос. И когда я отматываю жизнь назад, то и дело наталкиваюсь на какие-то случайности, и это меня огорчает…

– Тебе бы хотелось, чтоб жизнь была более однолинейной?

– Более целеустремленной, лишенной вариантов, ненужных зигзагов, и было бы какое-то прямое восхождение к главному режиссеру, художественному руководителю, который до сих пор ставит достаточно приличные спектакли. На самом деле это не так. Я, знаешь, вспоминаю один судьбоносный момент в своей жизни в городе Перми. Я поехал туда работать, потому что ни один московский театр меня не взял на работу после окончания ГИТИСа, я получил одно-единственное предложение – в цирк.

– А заканчивал как актер?

– Вместе с Люсьеной Овчинниковой, которую принял Охлопков, а меня никто не принял. И когда я приехал в город Пермь, мне очень быстро прислали повестку в армию. Я сказал директору, директор говорит: ну, мы письмо напишем… Но как-то без энтузиазма. А у меня оставлена любимая женщина в Москве, не связанная со мной государственными узами, такой гражданский студенческий брак, да и не брак, а просто интимные отношения. Я пришел в военкомат, военком взял у меня эту бумажку, и почему-то возникла пауза. И я понял, что это развилка, что если я иду в армию, то любимая женщина, профессия – все уходит в сторону, и жизнь идет по другому сценарию. Я помню, что проходил поезд, и почему-то военком смотрел в окно и думал о чем-то постороннем или важном для него. И потом сказал: ладно, иди, будешь приходить на курсы. И я стал приобретать профессию химика-разведчика. Но без отрыва от актерского существования.

– В лице военкома судьба сделала такой жест…

– Конечно. Ангел-хранитель вмешался. Мы с Гришей Гориным ездили, когда он только что машину стал осваивать, а я не от большого ума с ним уселся. Он водил странно: мы выезжали из дома напротив ресторана ВТО, и он не мог вписаться в Тверскую, и мы сразу оказывались на той стороне, пересекая все осевые. И вот мы едем в дождь, на довольно большой скорости, навстречу мощный поток транспорта, его занесло, мы выехали на встречную полосу, крутанулись, но в это время был интервал в автомобилях. Я сказал: Гриша, вероятно, твой ангел-хранитель сказал моему, что вот сейчас мой дурак будет тормозить, ты сделай там какую-то паузу в движении. Участвовали уже, конечно, не мы, а высшие силы. Вот поэтому мы беседуем с тобой.

– И все же кто заведует, человек или обстоятельства?

– Мне отец рассказал: 1918-й год, он в Воронеже, ему 16 лет, он кончает кадетский корпус, входит добровольческая армия Шкуро и объявляет призыв, и он, конечно, туда идет. Но без сапог хороших нельзя было идти. Идут к сапожнику, заказывают хорошие сапоги, приходят через два дня, сапожник в запое и сшил сапоги на два размера меньше. Отец заплакал. Очень горько переживал. Сделали новый заказ, ожидая, когда тот выйдет из запоя. Но тут вошла конница Буденного, а туда принимали и босиком, и в каких угодно ботинках, и отец пошел сражаться за рабоче-крестьянскую армию. А так бы пошел за белую. И он никогда бы не встретился с моей матерью, и не произошло бы зачатия, и я бы не родился.

– И опять, мы бы не сидели здесь… А что ты сделал сам?

– Был важный момент, когда Валентин Николаевич Плучек пригласил меня в театр Сатиры в качестве актера и режиссера, что было очень лестно. Но внутренний голос подсказал мне отказаться от актерской профессии. И я отказался. Я понял, что если буду сидеть с артистами в одной гримерке и мазать себе рожу гримом, а потом отдавать команды, режиссер из самодеятельного театра, меня никто никогда не будет слушать. Хотя какими-то лидерскими способностями я обладал, набрав их в Студенческом театре МГУ, еще где-то. Плучек посмотрел мой спектакль «Дракон», который недолго шел, потому что Хрущев в это время разбушевался. И пришла комиссия смотреть спектакль. Мы были сопостановщики с Сергеем Юткевичем, и он дал мне первые уроки демагогические. Он сказал: ну как к сказке можно относиться, ну вот съели Красную Шапочку… но почему именно красную? И я понял, что это надо взять на вооружение и дальше, общаясь с цензурой, вот такими простыми вещами ставить их в тупик. В театре Сатиры я репетировал плохую советскую пьесу, Плучеку стало меня жалко, и он сказал: давай что-нибудь из классики, тебе подберут. Мне подобрали «Горячее сердце» и «Доходное место» Островского. «Горячее сердце» я читал с отвращением, а «Доходное место» показалось занятным. И летом 1967 года мы выпустили этот спектакль.

– И был бум!

– И был бум. Плучек сказал: Марк, беги за шампанским, ты прорвался. Спектакль сорок раз прошел и был запрещен.

– Но ты уже стал знаменитым. Что тебе помогало профессионально?

– То, что я, во-первых, не сблизился с артистами. У меня было только два друга – Джигарханян, с которым мы и сейчас дружим домами, и Андрей Миронов. С остальными у меня такая хорошая, производственная, товарищеская, улыбчивая дистанция. Это мне очень помогло. Потому что если сближаешься с человеком – начинаешь как-то от него зависеть и эмоционально берешь его сторону. Вероятно, поэтому мне удалось не взять жену в театр, хотя это был сложный момент…