– Что это, Любен?

Кажется, я впервые заговорил с ним.

– Ваша одежда, – почтительно отвечает он. – Не желаете примерить?

– А где вчерашняя?

– Та чужая, а эта по вашей фигуре.

Он раскладывает мой новый наряд почти благоговейно, разглаживает складки, расправляет кружева. Мне не по себе от этой его почтительности. Он замечает, что я бос, и тут же подвигает мне башмаки.

– Примерьте, сударь, эти должны быть впору.

Я не хочу их мерить. Не хочу. Да, я знаю, уверен, они мне впору, не малы и не велики. И кожа мягкая, испанская, выдержанная в меду, и пряжка в драгоценных стразах. Это плата за мое тело… За мое предательство. Хозяйка благосклонна к своему рабу. Он доставил ей удовольствие. Заслужил. Боже милостивый… Но где же Анастази?

– Любен, – осторожно говорю я, – а кроме одежды вы ничего не должны мне передать?

Парень в недоумении. Хмурит лоб, шевелит бровями. Они у него широкие, но такие же бесцветные, как и ресницы. Две широкие полоски на кирпично-красной коже. – Передать? Ну я должен спросить, что бы вы желали на ужин. И к обеду я должен вам что-нибудь подать. Но ужин обговорить особо…

– И… все? – Все, – парень разводит руками.

– А мадам Анастази? Парень явно удивлен моей разговорчивостью.

– Мадам Анастази в замке? Не отлучалась?

– Нет, она здесь, с ее высочеством.

Анастази никуда не отлучалась. Это может значить только одно – герцогиня не сдержала слова. В утешении самому себе я готов вообразить, что она отправила в Париж кого-то другого, не Анастази, и гонец еще не вернулся. Жалкая попытка. Она и не думала никого отправлять. Зачем? Она исполнила свой каприз.

– Принеси воды, – вдруг говорю я.

Любен удивлен еще больше.

– Желаете пить? Я налью вина.

– Нет, нет, воды, побольше воды, ведро… Пожалуйста, Любен. Воды! Мне нужно умыться.

Я помню ее руки, холодные, гибкие. Ее пальцы… Она трогала мои губы, проталкивала пальцы внутрь, чтобы добраться до языка… У нее кожа, как мокрая бумага. Она исследовала меня, изучала… Я меченый. Весь перепачкан ее слюной и женской влагой. Этот след все еще на теле, он, как ядовитая плесень. Ее язык у меня во рту, и я сам в ней… И тело вновь отзывается желанием и болью… Глухой плотский рокот. Не хочу…

– Воды, Любен, пожалуйста…

– Вам плохо? Позвать Оливье? – он испуганно заглядывает мне в лицо. Я мотаю головой.

– Нет, черт возьми, не надо никого звать. Воды…

Любен бежит к двери. Я сжимаю кулаки, комкаю сорочку. Предатель, прелюбодей. Как быстро ты сдался… Ты смотрел на нее, ты видел ее наготу, ты восхищался ею… Не лги самому себе. Тебе нравилось! У тебя горло перехватывало, так она была хороша… Без стыда, без сомнений, белая, гладкая… Она взяла тебя, и ты блаженно ей подчинился. С трудом вспомнил о дочери. Старался, дергался, наседал… Посмотри, тебя уже одарили за оказанные услуги. Атласный камзол, башмаки… К утру будет еще одна подачка. Шлюха… Грязная, сговорчивая шлюха. Где же Любен с водой? Нужно было напроситься в парк. Там есть пруд, его видно из окна. Дойти до пруда и нырнуть с головой, смыть с себя ее запах, ее пот, избавиться от этой боли…

Любен, тяжело дыша, втаскивает ведро. Наконец-то! Я следую за ним в примыкающую комнату.

Вода холодная. Обжигает. Дыхание сорвалось. Но это к лучшему, да, так хорошо. Сумятица, переполох. Но это желанный ожог.

– Еще, Любен, еще…

На коже блестит вода. Чистые, прозрачные капли. Но под ними все еще грех. Невидимый и жгучий.

– Еще, Любен, еще воды.

Бедняга возвращается со вторым ведром. И вновь обжигающая струя по спине. Я подставляю ладони, плескаю в лицо. Тыльной стороной руки оттираю губы. Любен наблюдает за мной с испугом. Наверное, думает, что я сошел с ума. Безумец, который оттирает с кожи только ему видимые пятна. Тщетно… Я могу омыть тело, но как мне очистить душу? В отчаянии я охватываю колени руками и прячу лицо. Замираю так на несколько минут. Грешный, жалкий, трясущийся… Любен переминается с ноги на ногу. Хватит, пожалуй, а то он и в самом деле укрепится во мнении, что я сумасшедший.

А в комнате уже ждут. Знакомые лица. Вновь цирюльник и куафер с помощником. Явились, чтобы подготовить жертву к закланию. Облачить свежевымытую тушку в перья и подать на стол. Какие торжественные! Что это с ними? Поклоны – сама почтительность. Едва ли не в пол тыкаются лбами. И это мне, безродному, с прилипшими ко лбу волосами, в мокрой простыне. Ах да, у меня новый статус! С сегодняшнего дня я не просто вещь, я – любимая вещь. Хозяйка пожелала меня еще раз. Неслыханная удача. Я близок к тому, чтобы стать единственным фаворитом. Вроде маршала д’Анкра или графа Эссекса. А с фаворитом следует обращаться бережно. Вот они и вытянулись благоговейно.

Не хочу!..

Любен пытается промокнуть мои волосы сухим полотенцем, но я с негодованием толкаю его. Нет, я вам не фазан, чтобы втыкать в меня перья. Убирайтесь! Любен сразу распознает угрозу и перехватывает меня за локти. Он очень сильный. Мне бы месяц назад с ним силой помериться, но сейчас… Смешно. К тому же эти двое непременно ему помогут.

– Сударь, вам нужно одеться, – ровно и назидательно говорит Любен.

– Нет, Любен, пожалуйста…

– Я вам помогу. Сейчас я разотру вас полотенцем, а потом вы оденетесь.

– Пожалуйста, Любен…

Он вздыхает, но тут же делает знак тем двоим. И они уже втроем разжимают мне руки, сдирают мокрую простыню, за которую я упорно цепляюсь. Это полусопротивление такое жалкое. Я знаю, что драться с ними так же глупо, как умолять Любена о помощи. Они верные слуги. Я могу отшвырнуть этих двоих, рыхлого, слабосильного цирюльника и тощего куафера. Тогда Любену придется со мной повозиться. Он будет действовать осторожно, чтобы не наставить мне синяков или, не приведи Господь, не вывихнуть руку. Но он кликнет на помощь еще одного лакея, и тогда они меня сломят. Это займет больше времени, но они все равно сделают со мной то, что им велено. А я потеряю силы. Силы терять нельзя. Мне они понадобятся. Я еще не сдался. И она еще не победила.

Я будто капризный ребенок в руках трех нянек. Знаю, что надо остановиться. Знаю, что это неумелый детский взбрык. Я смешон и жалок. Мотаю головой и не желаю попадать в рукава.

Я живой! Живой! Разве вы не видите? Загляните же мне в глаза! Прислушайтесь к сердцу! Разве вы не слышите, как я кричу? Не чувствуете, как содрогаюсь? Чужая боль всегда заключена в жесткую, непроницаемую скорлупу. Как пламя свечи в стеклянной колбе. Ближний надежно от нее защищен.

Наконец я устаю. Вернее, превозмогает рассудок. Я больше не сопротивляюсь. Не пытаюсь смять ткань или сорвать кружево. Смиренно опускаю руки. Если они не исполнят приказа, их накажут. Весь ритуал – точная копия предыдущего. Только в зеркало я не смотрюсь.