Но вот я вошел к ней в спальню, взглянул на нее, а потом на то место, где еще недавно лежало письмо. Конечно, мадемуазель Стейнджерсон забрала его: очевидно, оно предназначалось ей. Но как она задрожала, когда отец поведал ей фантастическую историю о том, как убийца находился у нее в спальне и как мы его преследовали! Было ясно видно, что успокоилась она лишь тогда, когда ей сказали, что каким-то колдовским путем убийце удалось от нас скрыться.

Затем наступило молчание, и какое! Все мы – ее отец, Ларсан, папаша Жак и я – смотрели на нее. Какие мысли о ней рождались у нас в этом молчании? После всех событий – после таинственного происшествия в коридоре и дерзкого прихода убийцы к ней в спальню – мне казалось, что все мысли, начиная от тех, что медленно ворочались в голове у папаши Жака, и кончая рождавшимися у профессора Стейнджерсона, – все их можно было бы выразить обращенными к ней словами: «Ты же знаешь тайну. Раскрой ее нам, и мы постараемся тебя спасти!» Ах, как я хотел ее спасти – от нее самой и от того, другого! Я даже почувствовал, что при виде столь тщательно скрываемых терзаний глаза мои наполняются слезами.

Вот она здесь, носительница аромата дамы в черном, вот наконец я вижу ее у нее в комнате – в той самой комнате, где она не желала меня принять, а сейчас продолжает молчать. После роковой ночи в Желтой комнате все мы ходили вблизи этой скрытой от наших глаз и безмолвной женщины, чтобы узнать, что ей известно. Этот наш интерес усугублял ее мучения. Кто может поручиться, что, если мы все узнаем, вышедшая на поверхность тайна не станет причиной драмы еще более ужасной, чем те, что здесь уже произошли? Кто может поручиться, что это не погубит ее? И тем не менее она чуть не погибла, а мы так ничего и не знаем. Точнее, не знают другие, я же, узнав «кто», буду знать все. Но кто же? Кто? Пока я этого не знаю, мне необходимо молчать из жалости к ней – ведь нет никакого сомнения в том, что ей известно, как преступник скрылся из Желтой комнаты, и все же она молчит. Зачем я стану говорить? Когда я узнаю, кто он, я буду говорить с ним.

Она смотрела на нас, но словно откуда-то издалека, словно нас в комнате не было и в помине. Нарушил молчание господин Стейнджерсон, заявив, что отныне он не покинет комнат дочери. Несмотря на ее категорические протесты, он был тверд и заявил, что переедет этой же ночью. Затем, обеспокоенный состоянием дочери, он принялся выговаривать ей за то, что она встала, потом принялся вдруг лепетать какие-то детские слова, улыбнулся, уже явно не понимая, что говорит и делает. Прославленный профессор вконец потерял голову. Он беспрерывно повторял что-то, что свидетельствовало о смятении его ума – не большем, впрочем, чем наше. Наконец мадемуазель Стейнджерсон просто и нежно воскликнула:

– Отец! Отец!

Тот разразился рыданиями. Папаша Жак стал сморкаться, и даже Фредерик Ларсан вынужден был отвернуться, чтобы скрыть свои чувства. Я же не мог более ни думать, ни чувствовать, словно превратился в какое-то растение. Я был противен сам себе.

После покушения в Желтой комнате Фредерик Ларсан и я видели мадемуазель Стейнджерсон впервые. До этого, так же как я, он настойчиво просил позволения расспросить несчастную, но, так же как мне, ему отказывали. И ему, и мне отвечали одинаково: дескать, мадемуазель Стейнджерсон слишком слаба, чтобы нас принять, и без того утомлена расспросами следователя и так далее. Мы оба чувствовали явное нежелание нам помочь, причем меня это не удивляло, а Фредерика Ларсана – весьма. Версии, правда, у нас были совершенно разные.

Отец и дочь плакали, а я поймал себя на том, что мысленно повторяю: «Спасти ее! Спасти вопреки ее желанию. Спасти, не опорочив. Спасти, но чтобы он при этом молчал».

Кто – он? Убийца! Нужно схватить его и заткнуть ему рот. Но ведь Робер Дарзак дал понять: чтобы заткнуть ему рот, его нужно убить. Это лишь логический вывод из того, что сказал Дарзак. Имею ли я право убить человека, пытавшегося лишить жизни мадемуазель Стейнджерсон? Нет! Но пусть только представится случай – я посмотрю, что он за удалец! Хоть взгляну на его труп, раз уж живым его не поймать!

Но как же объяснить этой женщине, которая на нас даже не смотрит, поглощенная своим ужасом и горем отца, что я готов на все, лишь бы ее спасти. Да, я возьмусь за дело как следует и совершу чудо.

Я подошел к ней, желая с нею заговорить, вселить в нее доверие ко мне; мне хотелось сказать несколько слов, понятных лишь ей и мне, чтобы ей стало ясно, что я знаю, как убийца вышел из Желтой комнаты, что я разгадал половину ее тайны, что я жалею ее от всей души. Но тут она жестом попросила нас оставить ее и сказала, что очень устала и нуждается в отдыхе. Господин Стейнджерсон предложил нам вернуться к себе в комнаты, поблагодарил и проводил до двери. Мы с Фредериком Ларсаном откланялись и вместе с папашей Жаком вышли в коридор. Я услышал, как Ларсан бормочет: «Странно! Странно!» Он пригласил меня к себе в комнату и на пороге, повернувшись к папаше Жаку, спросил:

– Вы хорошо его разглядели?

– Кого?

– Этого человека.

– Еще бы! Большая рыжая борода, рыжие волосы…

– Мне тоже так показалось, – вставил я.

– И мне, – откликнулся Фредерик Ларсан.

Я остался у него в комнате, чтобы все обсудить. Проговорили мы целый час, поворачивая дело и так и этак. По вопросам и объяснениям сыщика я понял, что он – вопреки своим глазам, вопреки моим глазам, вопреки глазам всех – убежден, что человек скрылся через какой-то одному ему известный потайной ход.

– Замок он знает, – сказал Ларсан, – и неплохо.

– Он довольно высок, хорошо сложен…

– Да, рост у него в самый раз, – пробормотал Фред.

– Я понимаю вас, – ответил я, – но как вы объясните рыжие волосы и бороду?

– Слишком уж он космат. Накладные, – бросил Фредерик Ларсан.

– Какой вы быстрый! Вы что, все думаете о Робере Дарзаке? Неужели вы никак не можете оставить его в покое? Он невиновен, я уверен.

– Тем лучше! Желаю, чтобы так и было, но ведь на самом деле всё против него. Вы видели следы на ковре? Пойдите взгляните.

– Видел. Следы изящных штиблет – такие же, как на берегу пруда.

– Вы не отрицаете, что это следы Робера Дарзака? – спросил Ларсен.

– Но ведь можно и ошибиться. Вы обратили внимание, что эти следы не повторяются? Когда он, спасаясь от нас, выскочил из спальни, следов за ним не осталось.

– Он мог пробыть в спальне несколько часов. Грязь на ботинках высохла, и он буквально летел, совершенно бесшумно…

Внезапно я весьма неучтиво оборвал фразу и сделал Ларсану знак, чтобы он прислушался.

– Там, внизу… Кто-то закрыл дверь.

Мы с Ларсаном встали, спустились на первый этаж и вышли из замка. Я повел его к маленькой комнатке, расположенной под балконом и окном бокового коридора, и указал пальцем на дверь: еще недавно открытая, теперь она была закрыта, а снизу пробивался слабый свет.

– Лесник, – проговорил Фред.

– Пошли! – шепнул я.

Вполне готовый (только вот на что? Готовый поверить в виновность лесника?) я подошел к двери и громко постучал.

Кое-кто может подумать, что к двери лесника мы пришли слишком поздно и что после исчезновения убийцы из коридора нам следовало прежде всего обыскать все вокруг – замок, парк, все. На это можно ответить лишь одно: убийца исчез из коридора столь таинственно, что мы и вправду думали, что его нигде нет! Он ускользнул у нас буквально из рук, когда мы его почти уже схватили; поэтому нам и в голову прийти не могло, что мы сможем найти его ночью, в парке. Я ведь уже рассказывал, до какой степени был потрясен этим исчезновением.

На мой стук дверь отворилась, и лесник спокойно осведомился, что нам угодно. Он был в рубашке и заявил, что собирается ложиться, хотя постель разобрана не была. Мы вошли, и я вслух выразил удивление:

– Как! Вы еще не спите?

– Нет, – резко отозвался он. – Я обходил парк и лес и только что вернулся. А теперь хочу спать. Спокойной ночи!

– Послушайте, – перебил я, – некоторое время назад у вашего окна стояла лестница.

– Лестница? Не видел никакой лестницы. Спокойной ночи!

С этими словами он просто-напросто выставил нас за дверь. Выйдя наружу, я взглянул на Ларсана. Его лицо было непроницаемо.