это тот самый американец из Филадельфии, с которым они так славно выпили на приеме в Елисейском дворце.

– Но разве он не собирался почти сразу же уехать из Франции? – спросил я.

– Собирался, потому-то я так и удивился, увидев, что он не только остался во Франции, но и посетил Гландье. Приехал он сюда не утром и не ночью, а, должно быть, вчера перед обедом, но я его не видел. Интересно, почему же привратники меня не предупредили?

Я заметил, что он еще не рассказал, каким образом ему удалось их освободить.

Мы как раз подходили к их домику; папаша и матушка Бернье следили за нашим приближением. На их цветущих лицах сияли добрые улыбки. Казалось, временный арест не оставил у них никаких неприятных воспоминаний. Мой юный друг спросил, в котором часу прибыл Артур Ранс. Они ответили, что в первый раз слышат о его пребывании в замке. По-видимому, он появился накануне вечером, но ворота они ему не отпирали: Артур Ранс, как большой любитель пешей ходьбы, имел привычку выходить из поезда на маленькой станции Сен-Мишель, откуда шел через лес к замку. Он подходил со стороны грота Святой Женевьевы, спускался в него, перешагивал через невысокий забор и оказывался в парке.

По мере того как привратники рассказывали, лицо Рультабийля темнело, выражая некоторое недовольство, по всей вероятности самим собой. По-видимому, он был несколько смущен тем, что жил в замке, скрупулезно изучал сам замок и его обитателей, а ему сообщают, что Артур Ранс имеет обыкновение приходить в замок пешком. С мрачным видом он принялся уточнять:

– Вы сказали, что Артур Ранс имеет обыкновение приходить в замок пешком. Когда он приходил в последний раз?

– В точности не скажем, – ответил господин Бернье, – во-первых, потому, что сидели все это время под замком, а потом, ведь этот господин не входит и не выходит через ворота.

– Но может, вы знаете, когда он был здесь в первый раз?

– Да, сударь, лет девять назад.

– Значит, девять лет назад он был во Франции, – проговорил Рультабийль. – А в этот приезд сколько раз, по-вашему, он был в Гландье?

– Три.

– А когда, по вашему мнению, он был в Гландье в последний раз, не считая сегодняшнего?

– За неделю до покушения в Желтой комнате.

Затем Рультабийль спросил, обращаясь непосредственно к женщине:

– Значит, в щели паркета?

– Да, в щели паркета, – ответила та.

– Благодарю вас, – сказал Рультабийль. – Сегодня вечером будьте наготове.

Произнеся последнюю фразу, он приложил палец к губам, советуя тем самым привратникам помалкивать.

Мы вышли из парка и направились к трактиру «Донжон».

– Вы бываете в этом трактире?

– Иногда.

– Но ведь и в замке обедаете тоже?

– Да, мы с Ларсаном просим нам накрыть или у него, или у меня.

– Господин Стейнджерсон не приглашал вас к своему столу?

– Ни разу.

– Ему не надоело ваше пребывание у него в замке?

– Не знаю. Во всяком случае, он ведет себя так, словно мы ему не мешаем.

– Он вас ни о чем не спрашивал?

– Ни о чем. Он все еще в том же состоянии, в каком стоял под дверью Желтой комнаты, где убивали его дочь. Он убежден, что раз ему сразу не удалось ничего выяснить, то мы тем более ничего не сможем. Но по мнению Ларсана, он считает своим долгом не разрушать наши иллюзии.

Рультабийль вновь погрузился в размышления. Выйдя из задумчивости, он заговорил о том, как ему удалось освободить привратников:

– Я отправился к господину Стейнджерсону с листком бумаги и попросил его написать следующее: «Обязуюсь оставить у себя на службе своих преданных слуг Бернье и его жену, что бы они ни заявили». Внизу он поставил подпись. Затем я ему объяснил, что, имея эту бумагу, смогу заставить их говорить, и уверил, что к преступлению они не имеют никакого отношения. Я ведь все время держался этого мнения. Следователь показал бумагу Бернье, и они заговорили. Не опасаясь больше потерять место, они рассказали то, что, по моему мнению, и должны были рассказать. Время от времени они браконьерствовали в угодьях господина Стейнджерсона и оказались в момент драмы неподалеку от павильона именно поэтому. Пойманных кроликов они продавали хозяину трактира «Донжон», который готовил их сам или перепродавал в Париж. Я-то догадывался об этом с первого же дня. Помните фразу, сказанную мной, когда мы вошли в трактир «Донжон»: «Теперь придется есть мясо»? Эту фразу я услышал тем утром, когда мы приближались к воротам парка; вы слышали ее тоже, но значения не придали. Помните, подходя к парку, мы остановились посмотреть на человека, который сновал туда-сюда, время от времени поглядывая на часы? Это был Фредерик Ларсан за работой. А позади нас стоявший на пороге хозяин трактира сказал кому-то, кто был внутри: «Теперь придется есть мясо!»

Почему «теперь»? Когда пытаешься проникнуть в тайну, упускать нельзя ничего – ни из того, что видишь, ни из того, что слышишь. Мы приезжаем в довольно глухое место, где все взволнованы только что совершенным преступлением. Логика подсказывает, что каждую произнесенную фразу следует связывать с событиями дня. Поэтому слово «теперь» я понял как «после покушения» и с самого начала расследования пытался найти связь между этой фразой и разыгравшейся драмой. Мы отправляемся позавтракать в «Донжон». Я повторяю там эту фразу и по удивлению и досаде папаши Матье понимаю, что ее значение мною не преувеличено. И тут я узнаю об аресте привратников. Папаша Матье говорит о них как о своих друзьях, жалеет… Я связал это воедино и подумал: «Теперь, когда арестованы привратники, придется есть мясо». Нет привратников – нет и дичи. Как мне пришла в голову мысль о дичи? Ненависть, с какою папаша Матье отзывался о леснике господина Стейнджерсона, мало-помалу натолкнула меня на мысль о браконьерстве. А так как по всему было ясно, что в момент преступления привратники не спали, то что же они делали в парке? Что-то связанное с драмой? Вряд ли. В то время я уже подозревал – позже расскажу вам почему, – что сообщников у преступника нет и что драма произошла из-за тайны, связывающей мадемуазель Стейнджерсон и убийцу, но не имеющей никакого отношения к привратникам. Браконьерство объясняло все, что касалось этой четы. Я принял это как версию и отправился искать доказательства к ним в домик. Там, под кроватью, я нашел силки и медную проволоку. «Черт побери! – подумал я. – Вот почему они оказались ночью в парке». Меня совсем не удивило, что они запирались перед следователем и даже под давлением такого серьезного обвинения, как соучастие в преступлении, не признались в браконьерстве. Ведь признайся они, суд присяжных им бы уже не угрожал, но места своего они бы лишились, а зная, что в преступлении они невиновны, надеялись, что его быстро раскроют и браконьерство их останется в тайне. К тому же они в любое время могли в нем сознаться. Бумага с подписью господина Стейнджерсона это признание ускорила. Они рассказали все, что нужно, и, очутившись на свободе, стали всячески выражать мне признательность. Почему я не сделал этого раньше? Потому что не был уверен, что их вина только в браконьерстве. Я решил выждать и решил прощупать почву. С течением времени моя уверенность росла. На следующий день после происшествия в таинственном коридоре я понял, что мне нужны верные люди, и решил завоевать их преданность, вызволив их из заточения. Вот и все.

Услышав этот рассказ Рультабийля, я не мог еще раз не подивиться простоте, с какою он разобрался с привратниками. Вопрос этот, конечно, незначителен, но я подумал, что в один прекрасный день молодой человек с такой же простотой объяснит нам и страшную ночь в Желтой комнате, и случай в таинственном коридоре.

Мы добрались до трактира «Донжон» и вошли. На этот раз хозяина не было видно; нас встретила хозяйка с милой улыбкой на губах. Я уже описывал трактирное помещение; описывал я и очаровательную блондинку с нежным взглядом, которая тут же принялась накрывать нам завтрак.

– Как поживает папаша Матье? – поинтересовался Рультабийль.

– Все так же, сударь, все так же: пока еще не встает.

– Значит, его ревматизм не прошел?

– Нет, прошлой ночью мне даже пришлось сделать ему укол морфина. Только это успокаивает его боли.

Она говорила ласковым голосом, все в ней излучало кротость. Это была и вправду красивая, чуть вялая женщина с большими томными глазами, под которыми виднелись круги. Папаше Матье, когда ему не докучал ревматизм, жилось, должно быть, счастливо. Но была ли счастлива она с этим брюзгой-ревматиком? Сцена, свидетелями которой мы не так давно были, заставляла думать обратное, однако же ничто в поведении женщины не указывало на отчаяние. Она ушла на кухню готовить завтрак, поставив перед нами бутылку превосходного сидра. Рультабийль разлил его по стаканам, набил трубку, раскурил и принялся