— Герцогиню де Лавальер?

— Да. И если её прогонят со двора, те, кто мне помогал, не будут забыты. Вы будете первым среди них.

— Буду, графиня.

— И вы не отступите перед той, кто стал у меня на пути?

— Попробуйте, и вы сами увидите.

— Хорошо. Но как я ненавижу эту Лавальер! И этого Монтестрюка! Она оскорбила мою гордость, а он — мое честолюбие. Оба они забыли, что я женщина, да ещё и итальянка. И не успокоюсь, пока не увижу её в келье, а его — в гробу, быть может.

— Отлично, — произнес Сезар, любуясь гневом Олимпии, — вот это ненависть — беспощадная и непримиримая!

— Мы из страны, которая южнее Франции, граф, — ответила Олимпия. — К тому же я женщина…

— Позвольте вам заметить, сударыня, я это хорошо вижу.

— Я рада за вас, — улыбнулась она.

— Но, знаете, раз уж мы коснулись и этой темы, позвольте мне задать вам один вопрос.

— Сколько угодно.

Он подошел поближе к графине и спросил, понизив голос:

— Вы уже виделись с иностранкой, присланной вам министром императора Леопольда — очень уважаемым министром, смею заверить?

— С баронессой фон Штейнфельд?

— Именно.

— Что же, виделась, конечно. Красота богини, ничего не скажешь. Честолюбива, любит деньги. Это неплохо. Я её расхвалила королю, и он пожелал с ней встретиться. Когда эта Луиза Лавальер уедет куда-нибудь на богомолье, мы представим баронессу королю.

Графиня вернула себе прежний полководческий вид.

— Мы беседовали с баронессой пока только намеками. Похоже, на неё можно надеяться. Я советовала ей не часто со мной видеться: так легче избежать подозрений в слишком коротких со мной отношениях. Но я готовила уже почву. Она будет действовать только по нашим советам… Вы понимаете?

Сезар радостно поцеловал руку графини, не сдержав чувств:

— Как же легко дышится придворным воздухом! Я здесь просто ожил. Там — грубость, борьба, выстрелы, обезображенные трупы… фу! Здесь — ловкие ходы, тихое противостояние, упоительное предательство, честолюбие, ведущее подкопы среди празднеств, постоянный переход от очаровательных надежд к уничтожающему страху, поцелуи и лживые глазки, увлекательная лотерея падений и побед, стимулирующих ум и сердце! …

— Уж будто и сердце? — насмешливо спросила Олимпия.

— Оно просто попалось мне на язык. Замените это слово любым, я не возражаю.

— Хватит об этом. Я рада видеть вас в таком настроении. Не упустите первого же большого выхода короля и попросите у него аудиенции.

Шиврю не надо было учить всем этим штучкам.

Король выслушал его сообщение о венгерской экспедиции, во время которого Шиврю попросил о частной аудиенции. Людовик XIY согласился принять его на другой же день.

Олимпия, узнав обо всем, пообещала поговорить с королем сегодня же вечером.

— И будьте смелее. Король это любит, — прибавила она.

«Быть смелым с королем, может, и легче, чем в сражении», подумал Шиврю. «Но дело это весьма деликатное: некоторые „смельчаки“ уже поплатились за свою прыть, которую они продемонстрировали перед Людовиком XIY. Но графиня права; нужно лишь показать, что ты смелый, и сделать это надо очень хитро».

Впрочем, читатель, надеюсь, понимает: Шиврю не читал сам себе назиданий, да ещё в такой форме. Его натура подобные мысли воспринимала как настроения — мигом и до конца.

На другой день Шиврю уже был у короля. Сделав отчет о положении в Вене, он перешел к интересующей его теме.

— Вашему величеству угодно было дать мне поручение. Я приложил усердие к его исполнению и, смею надеяться, не потерял права на вашу благосклонность.

— Охотно признаю это.

— Между тем, однако же, дозволит ли мне ваше величество сделать одно признание? Вы никогда не узнаете, государь, чего стоило мне исполнить вашу волю. При все моем глубочайшем уважении к вашей особе я все же не решался в этом признаться… почти не решался.

— Как же это? Я не понимаю, откуда такая нерешительность у такого дворянина, как вы.

— Если вашему величеству угодно будет меня выслушать, вы поймете и даже больше — извините меня.

— Говорите, граф.

— Я был в вашей армии, которой противостояла враждебная армия. Я ношу шпагу и происхожу из рода, который привык проливать кровь за того, кто на престоле Франции. Уехать с поля сражения в тот момент, когда тысячи дворян собирались принять в нем участи под сенью цветов вашей лилии! Мое сердце сжалось. И я призадумался, в чем же состоит мой долг перед престолом.

— Ага, так-так, слушаю.

— Но эта нерешительность продолжалась недолго. Как ни пламенно было мое желание разделить опасности сражения…

(Тут автор просит прощения у читателя. Ему — автору — вообще не нравится витиеватость речи, что, он надеется, читатель уже заметил. А этот Шиврю! Да он кого хочешь уморит своим славословием! Надо было быть Людовиком XIY, чтобы все это вытерпеть. И король не только вытерпел, но и стал ещё более благосклонным к Шиврю. А я — нет, увольте, не могу, и потому перехожу сразу к описанию концовки аудиенции).

Шиврю, по его признанию, вынужден был постоянно быть при Монлюсон и приложить старания, чтобы её уберечь, как приказывал король.

— Быть может, граф, — заметил король с благосклонной улыбкой, — эта рыцарская преданность поддерживалась в вас ещё и другим чувством… Э?

— Признаюсь, государь, оно, это чувство, не только было, но и постоянно усиливалось от ежедневного общения с особой, которую благосклонность вашего величества наделяет ярким венцом, окружающим её голову. Но лишь одно это чувство само по себе не заставило бы меня уйти с поля сражения, на котором развевались знамена вашего величества

(Уф! Устал же я от этого негодяя Шиврю! Простите, дорогой читатель, но я уже не могу терпеть дольше эту лесть! Я её обрываю!).

— Я этого не забуду, граф. Королю всегда приятно сознавать, что он может наградить подданного, который служит ему так усердно, как вы.

Сезар сиял от восторга, докладывая Суассон об этой аудиенции. На её губах промелькнула недобрая усмешка.

— Пусть Монтестрюк срывает лавры там. Вы же здесь будете рвать мирты. Он заплатит за все!

Между тем до Парижа дошли слухи о счастливом окончании венгерской кампании. И хотя официального курьера ещё не было, этому слуху поверили все. Суассон позвала Шиврю к себе.

— Слышали? — спросила она.

— Да, сраженье… вроде победы. Но это лишь слух. У двадцати тысяч мало шансов против ста тысяч.

— Но действовать надо все равно. Монтестрюк — такой человек, что, пожалуй, его обошли все ядра.

— Верно, ядра иногда бывают очень неловкими.